Приближалась наша очередь: блок 53… блок 55… Блок 57, шагом марш!

Все время шел снег.

Ледяной ветер дул резкими порывами. Однако мы шагали без передышки.

Эсэсовцы заставили нас прибавить шагу. «Быстрее, вы, свиньи, ублюдки паршивые!» Почему бы и нет? Движение слегка согревало нас. Кровь быстрее струилась по жилам. Мы почувствовали, что оживаем.

«Быстрее, ублюдки паршивые!» Мы уже не шли, мы бежали. Как автоматы. Эсэсовцы тоже бежали с оружием в руках. Казалось, что мы летим впереди них.

Кромешная тьма. Время от времени, в ночи сверкала вспышка. Эсэсовцы получили приказ: стрелять в каждого, кто не сможет поспевать за колонной. Держа пальцы на спусковых крючках, они не отказывали себе в этом удовольствии. Если кто-нибудь останавливался на секунду, короткий выстрел приканчивал еще одного паршивого ублюдка.

Я механически переставлял ноги, одну за другой. Я тащил с собой это костлявое тело, такое тяжелое. Если бы я мог избавиться от него! Несмотря на мои усилия не думать об этом, я ощущал в себе две сущности — мое тело и меня. Я ненавидел свое тело.

Я твердил себе: «Не думать. Не останавливаться. Бежать».

Около меня на грязном снегу корчились люди. Выстрелы.

Рядом со мной шел молодой парень из Польши по имени Залман. В Буне он работал в электроцехе. Над ним посмеивались, потому что он постоянно молился или размышлял над какой-нибудь талмудической проблемой. Это был его способ уйти от действительности, не ощущать ударов…

Внезапно его желудок схватили спазмы. «У меня болит живот», — шепнул он мне. Он не мог идти дальше, ему требовалось на секунду остановиться. Я умолял его: «Подожди чуть-чуть, Залман. Мы скоро остановимся. Не собираемся же мы так бежать на край света».

Но он начал расстегивать пуговицы на бегу, крича: «Я больше не могу, я сейчас лопну…»

«Потерпи, Залман… Постарайся…»

«Не могу», — простонал он.

Его штаны спустились, он присел.

Таким я видел его в последний раз. Я не думаю, что его прикончили эсэсовцы, никто из них ничего не заметил. Наверное, его затоптали насмерть ноги тысяч людей, шедших позади нас.

Я быстро забыл про него и снова стал думать о себе. Из-за больной ноги с каждым шагом по мне пробегала судорога. «Еще несколько шагов, — думал я. — Еще несколько шагов, и наступит конец. Я упаду. Вспышка красного огня. Выстрел». Смерть обвивалась вокруг меня, душила меня, приникала ко мне. Я чувствовал, что могу коснуться ее. Меня стало привлекать желание умереть, перестать быть. Не существовать более. Не чувствовать ужасной боли в ноге. Не чувствовать ничего, ни усталости, ни холода, ничего. Нарушить строй, проскользнуть к обочине…

Единственное, что меня останавливало, это присутствие моего отца… Он бежал рядом со мной, задыхаясь, на пределе своих сил, обезумев. Я не мог позволить себе умереть. Что он будет делать без меня? Я был его единственной опорой.

Эти мысли занимали меня некоторое время, и я продолжал бежать, не чувствуя боли в ноге, не понимая, что я бегу, не сознавая, что это мое тело несется по дороге вместе с тысячами остальных.

Когда я снова пришел в себя, я попытался замедлить шаги. Но это оказалось невозможным. Огромная людская волна продолжала катиться вперед и раздавила бы меня, как муравья.

Я просто спал на ходу. Мне удавалось закрывать глаза и бежать во сне. Иногда меня сильно толкали сзади, и я просыпался. Кто-то кричал: «Беги быстрей. Если сам не хочешь двигаться, дай пройти другим». Мне оставалось только прикрыть глаза на секунду, чтобы уснуть на всю жизнь, а весь мир проносился бы мимо.

Задавленные толпой, влекомые слепой судьбой, мы бежали по бесконечной дороге. Когда эсэсовцы уставали, они сменялись. Но нас никто не сменял. Несмотря на бег, наши тела коченели от холода, глотки пересохли. Голодные, задыхаясь, мы мчались вперед.

Мы были царями природы, властителями мира. Мы позабыли обо всем — о смерти, об усталости, об естественных надобностях. Пересиливая холод и голод, выстрелы и желание умереть, проклятые и блуждающие, номера, лишенные сущности, мы были единственными людьми на земле.

Наконец, утренняя звезда появилась на сером небе. Неясный свет обозначился на горизонте. Мы были истощены. У нас не оставалось ни сил, ни иллюзий.

Комендант объявил, что мы уже покрыли сорок две мили. Мы давно уже шли за пределами усталости. Наши ноги двигались механически, сами по себе, без нас.

Мы прошли через опустевшую деревню. Ни живой души, ни собачьего лая. Дома с зияющими окнами. Несколько человек выскользнуло из рядов, чтобы поискать убежища в каком-нибудь пустом здании.

Еще час ходьбы, и, наконец, дали приказ отдохнуть.

Все, как один, мы рухнули в снег. Отец тормошил меня.

«Не здесь… Вставай… Еще чуть-чуть. Там барак… пойдем».

У меня не было ни сил, ни желания вставать. Тем не менее я повиновался. Это оказался не барак, а кирпичный завод — с провалившейся крышей, выбитыми окнами, стенами, покрытыми сажей. Войти было нелегко — у дверей толпились сотни заключенных.

В конце концов, нам удалось пробраться внутрь. Там тоже лежал снег. Я опустился на пол. Только теперь я по-настоящему ощутил смертельную усталость. Снег казался ковром, очень нежным и теплым. Я уснул.

Не знаю, сколько времени я проспал. Несколько секунд или час. Когда я проснулся, ледяная рука хлопала меня по щекам. Я заставил себя открыть глаза. Это был отец.

Как он постарел со вчерашнего вечера! Его тело совершенно скрючилось, съежилось. Взгляд застыл, губы сморщились, углы рта опустились. Весь его облик свидетельствовал о предельном истощении. Его голос охрип от снега и слез: «Не позволяй себе уснуть, Элиезер. Засыпать на снегу опасно. Можно уснуть навсегда. Давай, давай, вставай».

Встать? Как я смогу? Как мне извлечь себя из этой пушистой постели? Я слышал что говорит отец, но все представлялось бессмысленным как если бы он предлагал мне поднять руками целое здание…

«Давай, сынок, давая…»

Я встал, стиснув зубы. Поддерживая меня, сам почти падая, он повел меня наружу. Это оказалось совсем не просто. Выйти было так же трудно, как и войти. У нас под ногами валялись, умирая, раздавленные, растоптанные люди. Никто не обращал на них внимания.

Мы выбрались на улицу. Ледяной ветер обжигал мне лицо. Я покусывал губы, чтобы они не смерзлись. Повсюду бушевала пляска смерти, голова моя пошла кругом. Я брел по кладбищу среди окоченевших трупов, как среди бревен. Ни крика отчаяния, ни стона, ничего, кроме массовой молчаливой агонии. Никто не просил никого о помощи. Умирали, потому что пришла смерть, без суеты.

В каждом застывшем теле я видел себя. Скоро и я не буду их видеть, я стану одним из них — через какие-нибудь несколько часов.

«Папа, пойдем, вернемся в барак…»

Он не ответил. Он не глядел на мертвецов.

«Пойдем, папа, там получше. Мы можем полежать по очереди. Я послежу за тобой, а потом ты за мной. Мы не дадим себе уснуть. Будем смотреть друг за другом».

Он согласился. Наступая на живые тела и на трупы, нам удалось вернуться в барак. Тут мы уселись.

«Не бойся, сынок, спи — можешь поспать. Я сам погляжу за тобой». «Нет, сперва ты, папа. Ложись спать».

Он отказался. Я лег и попытался заставить себя уснуть, задремать хоть немного. Но я не мог уснуть, не мог. Одному Богу ведомо, чего бы я не отдал за несколько секунд сна. Но, в глубине души, я чувствовал, что уснуть — значит умереть. Что-то во мне восставало против такого конца. Вокруг меня бесшумно, не встречая сопротивления, бродила смерть. Она набрасывалась на кого-нибудь из спящих, вползала в него и медленно пожирала. Рядом со мной кто-то старался разбудить своего соседа, может быть, брата или друга. Напрасно. Оставив бесплодные попытки, человек, в свою очередь, улегся около трупа и уснул. Кто же его разбудит? Я протянул руку и дотронулся до него. «Проснись. Здесь нельзя спать…»

Он приоткрыл глаза. «Отстань», — сказал он слабым голосом. «Я устал. Оставь меня в покое. Оставь».