Она хотела причинить себе боль, страдать в открытую, чтобы я видел. Чтобы я знал, что она страдает вместе со мной, что мы связаны общим страданием. Она была готова причинить боль и мне, лишь бы я видел, что она тоже несчастлива.

— Я знаю, что она умерла, — сказал я. — Но иногда я отказываюсь в это поверить. Временами мне кажется, что матери не умирают.

Это действительно так. Я не могу поверить, что моя мать умерла. Возможно, дело в том, что я не видел ее мертвой. Я видел, как она уходя вместе с сотнями людей, которых поглотила ночь. Если бы она мне сказала: «Прощай, сынок. Я сейчас умру…», — я бы скорее поверил сегодня в ее смерть.

Отец мертв. Я знаю это. Я видел, как он умирал. Я не ищу его среди людей на улицах. Но иногда я ищу мою мать. Она не умерла. Не может быть. Здесь и там, я замечаю то одну, то другую ее черту у некоторых женщин в метро, в автобусе, в кафе. И этих женщин я люблю и ненавижу одновременно.

Катлин. Ее глаза наполнились слезами. Моя мать никогда не плакала. По крайней мере, если рядом были люди. Свои слезы она предлагала только Богу.

Катлин немного походила на мою мать; у нее был такой же высокий лоб и такая же четкая линия подбородка. Но Катлин не умерла. И она плакала.

Вначале она не плакала. Мы были в одинаковом положении и обращались друг с другом, как равные. Мы были свободными. Свободными от самих себя и один от другого. Если мне не хотелось встречаться с ней, я не приходил. Она поступала так же. И ни один из нас не сердился и даже не обижался. Если я молчал весь вечер, она не пыталась узнать — почему. Извечный вопрос, который задают влюбленные: «О чем ты думаешь?» — не мелькал в наших беседах. Мы исповедовали суровость и никогда не говорили о пустяках. Мы старались убедить друг друга, что можем жить, надеяться и впадать в отчаяние в одиночку. Каждый поцелуй мог стать последним. В любой момент храм грозил рухнуть. Будущее не существовало — оно было бесполезным. В минуты ночной близости мы хранили молчание, словно наблюдали сами за собой. Посторонний на улице вполне мог принять нас за врагов. Наверное, так оно и было. Настоящие враги далеко не всегда ненавидят друг друга.

Не стоило мне говорить ей тогда, что я сейчас приеду. Надо было сказать, что ни к чему ворошить старое: свежий воздух, ворвавшись внутрь, обратит все в прах.

Она переменилась. Катлин не была больше свободной, она лишь играла чужую роль. Брак подорвал ее изнутри. Она утратила интерес к жизни Один день походил на другой. Все люди говорили одно и то же. Слушать их было все равно, что смотреть телевизор. Друзей ее мужа и его коллег она не выносила. Их жены действовали ей на нервы: она чувствовала, что обречена стать одной из них. И очень скоро.

В Нью-Йорке мы встречались каждый день. Она приходила ко мне. Я приходил к ней. Мы часто ходили в театры и на концерты. Мы говорили о музыке, литературе, поэзии.

Я старался вести себя хорошо. Я был добр, терпелив, внимателен. Я обращался с ней, как с больной. Борьба закончилась давным-давно. Теперь я лишь хотел помочь ей встать на ноги.

Если мы и вспоминали о прошлом, то очень редко и с осторожностью, чтобы оно не утратило краски. Иногда, когда мы слушали пассаж Баха или смотрели, как причудливой формы облако закрывает солнце, нас обоих охватывало одинаковое чувство. Она дотрагивалась до моей руки и спрашивала: «Помнишь?»

А я отвечал: «Да, Катлин, конечно. Я помню».

Раньше, ей никогда бы в голову не пришло доказывать мне, что она помнит. Напротив, мы оба устыдились бы, что пали жертвой прошлого, поддались его обаянию. Я бы отвел глаза в сторону, заговорил бы о чем-нибудь другом. Теперь мы не сопротивлялись.

Но вот, однажды, она призналась…

Мы пили кофе у нее в комнате. По радио передавали скрипичный концерт, играл Исаак Стерн. Мы слушали этот концерт в Париже, в зале Плейель. Я помнил, что она взяла меня за руку, а я грубо оттолкнул ее. Я подумал, что если бы Катлин сейчас сделала то же самое, я бы не стал вырывать руку.

— Посмотри на меня, — сказала Катлин.

Я взглянул на нее. Она улыбалась вымученной улыбкой. У нее был вид брошенной женщины, которая знает о том, что ее бросили. Она барабанила по чашке своими длинными пальцами.

— Да, — сказал я. — Я помню.

Она поставила чашку, встала и опустилась передо мной на колени. Затем, не опуская головы, не краснея, твердым голосом — почти таким, как раньше — она сказала мне: «Наверное, я люблю тебя».

Она хотела продолжить, но я оборвал ее. «Замолчи!» — резко сказал я.

Я не хотел, чтобы она сказала: «Я люблю тебя с тех пор, как мы встретились».

Моя грубость не отразилась на лице Катлин. Но ее улыбка стала немного серьезней, немного болезненней.

— Я не виновата, — сказала она, как бы извиняясь. — Я старалась. Я боролась.

Бетховен, зал Плейель, Стерн, любовь. Любовь делает все таким запутанным, зато ненависть все упрощает. Ненависть расставляет акценты в бытии и явлениях, а также в том, что их разделяет. Любовь стирает все акценты. Я подумал: этот миг поставит еще одну точку в моей жизни.

— Тебе грустно? — спросила Катлин с болью в голосе.

— Нет.

Бедная Катлин. Она больше не пыталась изображать саму себя. Ее лицо было охвачено тревогой, глаза стали удивительно маленькими.

— Ты хочешь оставить меня?

Любовь и отчаяние, они идут рядом и несут в себе частицы друг друга. Я подумал: она изрядно выстрадала. Теперь мой черед исправить содеянное. Я должен обращаться с ней, как с больной. Я знаю: поступать так — означает унижать ее другое «Я». Но другое «Я» больше не существует. А то, что осталось — сломано.

— Я тебя не брошу, — сказал я голосом верного друга.

Слеза скользнула по ее щеке. «Ты меня жалеешь», — сказала Катлин.

— Я тебя не жалею, — искренне ответил я.

Я лгал. Я был вынужден лгать, и помногу. Она была больна. Больным людям можно лгать. Я никогда бы не солгал ее другому «Я».

Последующие недели и месяцы Катлин чахла.

Заняться ей было нечем — она не испытывала ни нужды, ни потребности в работе. Дни напролет она проводила в своей комнате, у окна, перед зеркалом. Одинокая и несчастная, она сознавала свое горе и свое одиночество.

Как и раньше, мы продолжали встречаться каждый вечер. Обеды, спектакли, концерты. Однажды я попытался поспорить с ней: напрасно она себя жалеет. От этого не легче ни ей, ни мне. Ей нужно подыскать себе какую-нибудь работу, чем-то заняться, заполнить спои дни. У нее в жизни должна быть цель.

— Цель, — говорила она, пожимая плечами. — Цель, какая цель? Армии Спасения? Стать покровительницей голодающих артистов? Отправиться в Индию помогать прокаженным? Цель? Где искать ее?

Тогда-то у меня и возникла идея. Я сказал, что тоже люблю ее.

Катлин не могла в это поверить. Она требовала доказательств. Я нашел их. Любой случай, который раньше говорил о том, что между нами нет любви, теперь вдруг начал свидетельствовать о противоположном. «Почему ты убрал руку тогда на концерте?» — «Я не хотел выдавать свои чувства». — «Почему ты мне никогда не говорил, что любишь меня?» — «Потому что я любил тебя». «Почему ты всегда смотришь мне прямо в глаза?» — «Чтобы убедиться, что моя любовь отражается в них».

Несколько недель она была настороже. Я тоже. Я считал себя ее нянькой. Иногда я тешился мыслью, что, может быть, она тоже обращается со мной, как с больным. Однажды мы снимем маски. Один из нас скажет: «Я только притворялся». — «И я тоже», — ответит другой. И горький привкус останется у нас на губах. Значит, жаль, что это была всего лишь игра.

Впрочем, Катлин не играла. Когда играют — не страдают. Та часть нашего «Я», которая наблюдает за нами, которая следит за нашей игрой, не должна мучиться. Катлин страдала. Несмотря на все доказательства, она не была убеждена. Она часто плакала в мое отсутствие. Когда мы были вместе, ее хорошее настроение оставалось наигранным.