«Просто снять твою золотую коронку», — ответил он безразлично.

Я решил притвориться больным.

«Доктор, а вы не могли бы подождать несколько дней? Я себя не очень хорошо чувствую, у меня температура…»

Он поморщился, задумался на секунду и попробовал мой пульс.

«Ладно, сынок. Когда почувствуешь себя лучше, приходи ко мне. Но не дожидайся, пока я пошлю за тобой!»

Я отправился к нему через неделю с той же отговоркой: мне все еще нехорошо. Похоже, он ничуть не удивился, хотя я не знаю, поверил ли он мне. Должно быть, ему было приятно, что я пришел сам, как обещал. Он дал мне новую отсрочку.

Через несколько дней после этого посещения зубной кабинет закрыли, а дантиста бросили в камеру. Его собирались повесить. Его обвинили в том, что он сам торговал золотыми зубами, изъятыми у заключенных. Я не чувствовал жалости к нему. Я даже обрадовался, что так получилось — мне удалось спасти мою золотую коронку. Может, она мне еще когда-нибудь пригодится, я что-нибудь куплю за нее — хлеб или жизнь. Я теперь мало чем интересовался, кроме своей ежедневной тарелки супа и своей корки черствого хлеба. Хлеб, суп — в этом заключалась моя жизнь. Я был телом, возможно, даже менее того — просто голодным желудком. Только желудок определял течение времени.

В цехе я работал рядом с молоденькой француженкой. Мы не разговаривали, поскольку она не знала немецкого, а я не понимал по-французски.

Она походила на еврейку, хотя числилась арийкой. Ее депортировали для принудительных работ.

Однажды, когда Идека схватил очередной приступ бешенства, я попался ему под руку. Он набросился на меня как дикий зверь, колотя меня в грудь и по голове, швыряя меня на землю и снова подымая. Его удары становились все более жестокими, пока я не залился кровью. Я закусил губу, чтобы не кричать от боли, а он, должно быть, принимая мое молчание за сопротивление, избивал меня еще яростнее.

Внезапно он успокоился. Будто ничего не случилось, он отослал меня на рабочее место. Казалось, что мы с ним сыграли в какую-то игру, в которой у каждого из нас была своя роль.

Я потащился в моя угол. Все тело ныло. Я почувствовал прохладную руку, стирающую кровь, струившуюся с моего лба. Это была француженка. Она участливо улыбнулась мне и сунула в руку кусочек хлеба. Она взглянула мне в глаза. Я чувствовал, что она хочет что-то мне сказать, но боится. Девушка замерла так на долгие секунды, потом ее лицо прояснилось, и она сказала мне на отличном немецком языке: «Прикуси губы, братишка… Не плачь. Прибереги гнев и ярость для другого дня. Этот день настанет, но не сейчас… Подожди. Стисни зубы и молчи…»

Много лет спустя я читал газету в парижском метро. Напротив меня сидела очень красивая женщина, брюнетка с задумчивыми глазами. Я уже где-то видел эти глаза раньше. Это была она. «Вы не узнаете меня?» — «Я вас не знаю». — «Вы же были в 1944 году в Германии, в Буне, правда?» — «Да…» — «Вам приходилось работать в электроцехе…» — «Да…» — ответила она, несколько взволнованно. Затем, после недолгого молчания: «Подождите минуту… Я сейчас вспомню…»

«Идек, капо… маленький еврейский мальчик… ваши ласковые слова…»

Мы вместе вышли из метро и уселись на террасе кафе. Весь вечер мы провели в воспоминаниях.

Расставаясь с ней, я спросил: «Можно задать вам вопрос?» — «Я знаю, что это за вопрос, давайте! Хотите знать, еврейка ли я…? Да, я еврейка, из религиозной семьи. Во время оккупации я раздобыла поддельные документы и зарегистрировалась как арийка. Вот как я попала в группу для принудительных работ, а когда меня депортировали в Германию, я избежала концлагеря. В цехе никто не знал, что я говорю по-немецки, это могло вызвать подозрения. Сказать те несколько слов было рискованно: но я знала, что ты не выдашь».

В другой раз мы грузили дизельные моторы в поезда под надзором немецких солдат. Нервы Идека были на пределе. Он сдерживался с огромным трудом. Внезапно его ярость прорвалась наружу. Жертвой стал мой отец.

«Ах, ты ленивый старый черт! — заорал Идек. — Это ты называешь работой?»

И он начал бить его железным ломом. Сначала отец скорчился под ударами, потом согнулся вдвое, как сухое дерево, пораженное молнией, и рухнул.

Я не шевельнулся, наблюдая эту сцену, я сохранял спокойствие. В самом деле, я думал, как бы держаться подальше, чтобы и мне не попало. Более того, остатки моего гнева в этот момент были направлены не против капо, а на моего отца. Я злился на него за то, что он не сумел избежать бешенства Идека. Таким сделала меня жизнь в концентрационном лагере.

Однажды Франек, старший по команде, заметил у меня во рту золотую коронку.

«Отдай-ка мне твою коронку, парень».

Я ответил ему, что это невозможно, что я не могу есть без нее.

«А тебе что, дают есть?»

Я придумал другое возражение. Мою коронку занесли в список при медосмотре, мы оба можем заработать неприятности.

«Если ты не отдашь мне твою коронку, тебе придется еще хуже».

Этот симпатичный, интеллигентный юноша внезапно стал другим человеком. В его глазах горела алчность. Я сказал ему, что мне нужно посоветоваться с отцом.

«Пойди, спроси отца, парень. Только изволь ответить мне завтра».

Когда я рассказал обо все отцу, он побледнел, долго молчал, а потом сказал: «Нет, сынок, это нельзя делать». «Он же донесет на нас!» «Не посмеет».

Но, увы, Франек догадался, чем пронять меня: он знал мое слабое место. Мой отец никогда не проходил военной службы и не умел маршировать в ногу. Здесь же, всякий раз, когда мы передвигались с места на место строем, надо было шагать четко в ногу. Это давало Франеку возможность издеваться над моим отцом и жестоко избивать его каждый день. Левой, правой: удар! Левой, правой: затрещина!

Я решил сам научить отца сменять ногу и держать шаг. Мы начали тренироваться перед блоком. Я подавал команды: «Левой, правой», а отец упражнялся. Некоторые заключенные стали смеяться над нами.

«Гляньте, как этот маленький офицер учит старого дурака маршировать… Эй, генерал, сколько пайков хлеба старый осел вам дает за это?»

Однако успехи отца были явно недостаточны, и удары сыпались на него по-прежнему.

«Так ты все еще не можешь ходить в ногу, ленивый старый черт?»

Эти сцены повторялись в течение двух недель. Мы не выдержали. Мы сдались. Когда этот час настал, Франек разразился диким хохотом.

«Я знал, я отлично знал, что одержу верх. А за то, что ты заставил меня ждать, тебе это обойдется еще в паек хлеба. Паек хлеба для одного из моих приятелей, знаменитого дантиста из Варшавы, чтобы он смог достать твою коронку».

«Что? Мой паек хлеба за то, чтобы ты забрал мою коронку?»

Франек ухмыльнулся. «А что ты предпочитаешь? Чтобы я выбил тебе зубы кулаком?»

В тот же вечер в уборной варшавский дантист с помощью ржавой ложки вырвал мой зуб с коронкой.

Франек несколько подобрел. Иногда он даже давал мне добавку супа. Но это продолжалось недолго. Две недели спустя всех поляков перевели в другой лагерь. Я напрасно лишился своей коронки.

За несколько дней до того, как поляков увезли, я получил новый урок.

Это произошло в воскресенье утром. Нашей команде не надо было в этот день идти на работу. Однако Идек и слышать не хотел, чтобы мы оставались в лагере. Нам пришлось пойти в цех. Такое внезапное рвение к работе чрезвычайно нас изумило.

В цехе Идек передал нас Франеку со словами: «Делайте, что хотите. Но что-нибудь делайте, а не то я вам покажу…» И он исчез.

Мы не знали, чем заняться. Устав сидеть на корточках, мы стали по очереди бродить по цеху в поисках кусочка хлеба, который, может быть, забыл кто-нибудь из гражданских.

Когда я зашел в заднюю часть здания, до меня донесся шум из-за двери соседней комнатушки. Я вошел и увидел Идека с молодой полураздетой полячкой на матрасе. Теперь до меня дошло, почему Идек не позволял нам остаться в лагере. Гонять сотню заключенных ради того, чтобы он мог поваляться с девкой! Эта нелепость так поразила меня, что я расхохотался.