Не смог Тёнле отпраздновать вместе с земляками и в кругу семьи славную ночь 1900 года, не удалось ему и через несколько месяцев повеселиться на свадьбе дочери, выходившей замуж за парня из семьи Кампланов, тех, которые жили в Бортони. На стол выставили свежий хлеб, шоколад, молоко и даже телятину в соусе (правда, это блюдо предназначалось только для взрослых). Тёнле подарил дочери на обзаведение хозяйством несколько серебряных талеров. Все приданое невесты было прядено и ткано у себя дома и стоило немалых лишений, потому что три зимы кряду полотно не носили к Стернам обменивать на другие товары, а складывали в сундуки.

Только в 1904 году наш Бинтарн смог наконец показываться на улице, работать в поле и ходить в лес без страха перед гвардейцами или карабинерами: в царствующем доме появился на свет наследный принц, и по этому случаю была объявлена амнистия.

Адвокат Бишофар постарался, и вскоре через влиятельных друзей ему удалось благополучно завершить дело. Как легко они все вздохнули! Жена нашего Тёнле тотчас отнесла адвокату дюжину свеженьких яиц и целую сумку листьев одуванчика, исцеляющих малокровие.

— Зимой, когда муж вернется, — добавила она, — он сам придет к вам, хоть как–нибудь да отблагодарит!

Но, по правде говоря, годы у Тёнле уже были не те, чтобы скитаться по свету в поисках работы; мальчики его выросли и сами зарабатывали на строительстве военных укреплений, которые государство возводило вдоль границы, в пику маршалу Конраду, завершавшему постройку на противоположной стороне. Не успели сдать укрепленную казарму в Гинтеркноте и разместить в ней гарнизон батальона «Бассано», да еще закончить фортификации в Растаче и Лаите, как уже приступили к строительству мощных фортов в Лиссере, Верене и Камполонго. Хотя армии требовалось немало чернорабочих, горняков и плотников, все равно многие наши земляки с наступлением теплого времени предпочитали уходить на заработки по ту сторону тирольских Альп; по–прежнему большинство стремилось уехать за океан, куда–нибудь в Австралию, Южную или Северную Америку.

Благодаря сбережениям, накопленным долгими годами самой разнообразной работы, крошечное стадо Бинтарна увеличилось: теперь с мая до октября он пас на горных пастбищах сорок овец. Иногда он нарывался на неприятности с лесной охраной, если, бывало, украдкой заведет стадо на просеку в принадлежащий городской коммуне лес. Тёнле следовало бы вести себя осторожней, ведь такие стычки с лесниками могли окончиться тем, что кто–нибудь донесет на него как на рецидивиста, однако объездчики, знавшие Тёнле, чаще всего делали вид, что ничего не замечают.

Бродя с овцами по нашим горам, Тёнле частенько встречал доктора Пауля, то бишь Э. фон Пауля, известного австрийского ученого, интересовавшегося ботаникой, геологией, языкознанием и историей. Не первое лето проводил он в наших краях, неизменно снимал номер в той гостинице в центре города, где останавливались правительственные чиновники и офицеры королевской армии.

Все знали и любили доктора Пауля; неутомимый труженик науки исходил наши горы вдоль и поперек. Завидев Бинтарна, он непременно остановится, чтобы с ним потолковать, а то и, прослышав, что Бинтарн пасет овец где–нибудь неподалеку, сам, бывало, придет к нему и попросит поговорить с ним, но не по–немецки, не по–богемски или там на венето, а на нашем древнем наречии; увы, смысла большинства наших слов он не понимал, то и дело просил перевести на другие языки; мало того, он даже определить их происхождение не мог и все время удивлялся древности нашего лексикона! Кроме языков, филолога интересовало также точное местонахождение редких в наших краях источников питьевой воды: дело в том, что известняки не удерживают воду на поверхности, и наши горы, сложенные из карстовых отложений, похожи на решето, а более или менее крупные источники встречаются только внизу — в основании мощных геологических террас, например в Вальсугане и на Венецианской равнине. Расспрашивал доктор Пауль и о горных тропах, просил показать те, которые пригодны и для вьючных животных. Целыми днями пропадал он в горах с рюкзаком и альпенштоком, любил иногда побродить в лабиринте протоптанных угольщиками тропинок, так сказать, под сенью альпийских сосен.

В один из сентябрьских дней 1913 года, когда пастухи начали перегонять стада через границу из Веццены в Италию, на равнину, доктор Э. фон Пауль, который благодаря доброму своему нраву снискал стольких друзей среди нашего простонародья, равно как и среди господ офицеров, надумал вернуться к себе на родину, в Австрию. Никола Парент, отменный краснодеревщик и человек до того смирный, что и мухи не обидит, вызвался проводить фон Пауля до самого пограничного шлагбаума. Там, прямо на глазах у пограничников, они распили бутылочку пильзенского пива и крепко обнялись на прощанье.

Прошло время, и по городу поползли слухи, что такой милый и симпатичный доктор Пауль на самом деле офицер императорско–королевской артиллерии и что в его на первый взгляд таком невинном рюкзаке хранились топографические карты и фотографии военных укреплений, оборонительных рубежей и источников питьевой воды.

28 июня 1914 года в Сараево прогремели пистолетные выстрелы. Тёнле только спустя месяц узнал об этом событии от одного угольщика, Бинтарн пас овец на Цингарелленбеке, а угольщик направлялся за сосновыми чурками к Козьему гроту; встретились они у родника, чтобы напиться прохладной, струящейся прямо из камня воды.

— В городе, в остерии Файона, — начал угольщик, — говорят, будто в Сербии убит сын Франца — Иосифа. Еще говорят, будто с Россией и Францией началась война.

— Сын Франца — Иосифа? — переспросил Тёнле. — Да ведь он умер в Майерлинге, еще в восемьдесят девятом, и звали его Рудольф. Я тогда, помнится, работал в тех краях. Выходит, убит эрцгерцог Фердинанд, наследник.

— Точно, он самый, — согласился угольщик. — В остерии говорили — вместе с женой.

Хотя Тёнле никогда не ходил в школу, читать и считать, насколько это было ему нужно, выучился самостоятельно. Он умел объясниться на трех или четырех языках и всегда интересовался историей тех стран, куда каждый год забрасывала его судьба. В Венгрии и Австрии, Богемии и Баварии, Силезии и Галиции он ни разу не лег спать после ужина, не побеседовав прежде с местными жителями, он умел слушать других и узнал очень многое.

— Должно быть, Австро — Венгрия объявила войну Сербии, а Россия из–за балканского вопроса объявила войну Австро — Венгрии. Тогда, значит, Германия пойдет войной на Россию, а Франция на Германию. А мы в Тройственном союзе с Австрией и Германией…

Так толковали они, а овцы тем временем пощипывали молодую травку, вода струилась из трещины в скале, дрозды перепархивали с ветки на ветку в сосновой рощице.

Когда угольщик ушел по тропе на Снеалох, Тёнле присел на камень, нагретый солнцем, и закурил трубку. Невидящими глазами смотрел он на овец — мысли его были далеко отсюда. Тёнле вспомнил, как много–много лет назад на казарменном плацу в Будейовицах он проходил строевую подготовку под недреманным оком майора фон Фабини, а потом еще раз изучал шагистику, после смены правителей наших мест, в казарме «Палони» близ Вероны под командованием кавалер–полковника Гойша.

«Вот так штука, — подумал Тёнле, — при австрийцах командир у меня был с итальянской фамилией, а при итальянцах — с австрийской». Но, покурив и как следует поразмыслив, он пришел к выводу, что в этом нет ничего странного: господа и в Австрии, и в Италии — всегда господа, а простому человеку, кто бы ни командовал, — какая разница? Спину гнуть — он, в армии рядовым или на войне подыхать — тоже он. Одна надежда — пролетарская революция в Германии, так у Маркса в «Манифесте» говорится. Тёнле вспомнил, как читал его на руднике. В каком же это было году? Кажется, в восемьсот девяностом. Его–то, конечно, в армию не призовут. Интересно, а куда бы он попал — к фон Фабини или к кавалер–полковнику? Ну, а сыновей, которые не уехали в Америку, тех обязательно пошлют на фронт. Вдали, на гребне Кемпеля, Тёнле разглядел цепочку медленно бредущих альпийских стрелков: среди них, должно быть, Матио, его уже призвали в батальон «Бассано».