Сначала Тёнле очищал бревна от коры на лесоповале в Каринтии, потом нанялся в Штирии батраком; так и миновала ранняя весна — время самое трудное. Скопив деньжат, он через Бургенланд добрался до Венгрии, где наконец нашлась работа до декабря по договору у одного коннозаводчика, поставлявшего лошадей для армии.

Равнина в этой стране была без конца–края, границы пастбищ обозначались здесь не иначе как рекой или каналом; в центре усадьбы находился поселок с чахлыми деревцами, огромными конюшнями, поилками и огородами, где росла тыква и капуста. Он и еще несколько рабочих должны были пасти коней, косить–сушить сено, чистить конюшни, помогать на кузнице и фуражных складах. В конце сентября в поселок приехала императорско–королевская комиссия по ремонтным лошадям и инспектор кавалерии.

Лошадей заперли в огромном загоне, с понедельника до субботы шла выбраковка; сперва случные кони и матки, затем кони и кобылы под объездку, далее жеребята на вырост и, наконец, дефектные и больные на ликвидацию. У ветеринарного врача комиссии было еще поручение подыскать одному кавалерийскому полковнику иноходца: за эти месяцы Тёнле поднаторел в своем деле и показал ему великолепного гнедого жеребца. Тёнле получил щедрые чаевые; на эти деньги он в тот же вечер, в субботу, устроил веселый праздник. В венгерских селениях по случаю окончания работы или смены времени года всегда сыщется цыганский оркестрик — сыграть чардаш.

Что ни говори, а сезон прошел для Тёнле удачно, не то чтобы он хорошо заработал — заплатили–то ему как раз маловато, — а просто работа пришлась по душе, да и жил весело — праздники, танцы по субботам, доброе пиво в хорошей компании.

По пути домой Тёнле остановился в Австрии у крестьян, к которым прежде нанимался сажать картофель. Увидев, какой обильный урожай они собрали — все клубни как на подбор, — Тёнле попросил дать ему килограммов десять на семена. Картофелины были с темной глянцевитой кожурой чуть фиолетового отлива, внутри — белые и тугие; крестьяне объяснили, что картофель этот, быть может, и не рассыпчатый, зато хорошо сохраняется и не боится морозов, в общем, по весне не прорастает и не гниет до нового урожая.

Накануне рождества Тёнле принес домой совсем мало серебряных гульденов, зато картофель потом еще много десятков лет давал хороший урожай и прижился в наших горах.

Время шло, через год Тёнле оказался в Праге: он вспомнил, что земляк, сын его родственницы Катины Пюне, Андреа Раконат, стал чиновником при дворе Марии — Анны-Каролины, жены Фердинанда Австрийского, бывшего короля Ломбардии — Венето. Императрица произвела Андреа Раконата в главные интенданты императорских погребов. В городе Тёнле спросил у жандарма, как к нему пройти; поскольку Андреа был женат на старшей дочери городского головы Саботки, отыскать дом, где они жили, было нетрудно.

Встретили Тёнле радушно и с почестями; земляк, с 1866 года ни разу не побывавший на нашей маленькой родине и знавший о том, что у нас происходит, только из писем и газет, жадно расспрашивал о родственниках, друзьях, соседях, о системе управления, властях и градоначальниках. Не прекратил он своих расспросов и за ужином, когда Тёнле усадили за стол вместе с женой земляка и его детьми; столько лет прошло, а чиновник, волнуясь и со слезами на глазах, говорил на старинном своем языке, впитывал каждое слово, каждое название — он–то думал, что все давным–давно позабыл. Домашние удивленно смотрели на него: никогда не был Андреа прост в обхождении и так взволнован.

После ужина они с Тёнле уединились в кабинете; Андреа велел принести две бутылки вина, и земляки еще долго сидели вдвоем, вспоминая детство.

Андреа пристроил родственника на хорошую работу, садовником в замке на Градчанах, что на Малой Стране. При желании Тёнле мог перейти и на постоянную работу, добиться, чтобы зачислили в штат, как сказали бы сегодня, но, едва на улицы и крыши Праги лег первый снежок, в нем пробудилось неодолимое желание вернуться поскорей домой. Видно, недаром на древнем нашем языке «бинтарн» означает «зимовщик».

Сильная тоска по родине одолела его, до боли хотелось поскорее увидеть тоненький ствол дикой вишни на доме и всех, кто живет под его соломенной крышей: какая–то сила гнала его весной из дома, но была и другая сила, что с наступлением осени влекла домой, и совладать с нею никому не дано, точно так же, как не зависят от нас чередование времен года, перелеты птиц, восход и заход солнца, фазы луны.

Последний раз повозился Тёнле в саду: укрыл розы сухой листвой, срезал у самой земли стебли многолетних цветов, выкопал и снес в подвал клубни георгинов, унавозил клумбы, подмел дорожки. Распростился со старшим садовником, потом с главным хранителем замка и пошел в город отблагодарить своего земляка.

В этот декабрьский вечер главный интендант императорских погребов опять пригласил Тёнле на семейный ужин, и, когда они прощались, Андреа со слезами на глазах попросил:

— Передай привет всем родственникам моей мамы… и нашей улице… и Моору.

В этих словах была тоска по беззаботным детским играм, по молодости, по весенним кострам и походам за птичьими гнездами в лес и катаниям на санях с ледяной горы.

Тёнле пустился в обратный путь, в этом году он, однако, опаздывал; денег у него было достаточно, поэтому для скорости он не пошел пешком, а поехал железной дорогой; за каких–нибудь три дня он из Праги добрался до Тренто.

В декабрьское полнолуние — слава богу, перевалы еще не занесло снегом! — Тёнле тропой контрабандистов перешел границу и через четыре часа увидел деревце на крыше.

Старушка мать умерла в сентябре, на святого Матвея, покровителя нашего города; и вспомнил Тёнле, что именно в тот день, двадцать первого, им вдруг овладела странная тревога, он места себе не находил, хотел забиться в самый глухой угол парка, спрятаться среди вековых деревьев, листва которых уже начала буреть; не мог ни есть, ни пить; звери тоже иногда испытывают такое безотчетное беспокойство.

Времена года сменяли друг друга и возвращались по кругу; с весны до нового снега Тёнле странствовал в габсбургских землях, трудился где придется, зарабатывал когда больше, когда меньше. На зиму приходил к себе и прятался то у соседей, то в лесу, то в пастушьей сторожке, чтобы не сцапали гвардейцы, в чьих списках он все еще числился как лицо, подлежащее аресту и заключению в тюрьму сроком на четыре года. Но всегда в начале зимы, в сочельник, выждав, пока стемнеет и деревце на соломенной крыше растворится в ночи, Тёнле приходил в свой дом. Переступив порог, он узнавал, что у него новая радость — сын или дочь; в присутственном месте, бывало, хихикнут, записывая очередного ребенка на его фамилию, но священник немедленно пресекал сплетни: раз королевские жандармы не в состоянии арестовать отца, по их сведениям, скрывающегося от рук правосудия за границей, так нечего говорить, что жена понесла не от мужа своего!

Время оставляло свои борозды на лицах родных и друзей, происходили новые события, и новые идеи будоражили нашу округу. Теперь многие отправлялись за границу на заработки: уходили весной, группами, сложив инструмент в тачку, пешком добирались через Ассталь и Менадор до Тренто, а там, кто при деньгах, ехали дальше по железной дороге. К этим группам иногда прибивались совсем дети, только что из начальной школы; в Термине пограничники с той и с другой стороны пропускали их без особых формальностей, разве что спросят, не забыл ли взять с собой метрику.

Кому везло, тот, поработав сначала в Пруссии или Австро — Венгрии и накопив денег на пароходный билет, эмигрировал в Америку. Там, писали они, все по–другому, работы сколько угодно, а платят за нее больше, чем в любой другой стране.

Стали поговаривать и о социализме, рабочих товариществах, кооперативах. У кого недоставало смелости произнести слово «социализм», тот говорил и писал «социальность». Любопытно, однако, что пользователи общинных земель, то есть все жители наших коммун, по–прежнему назывались «коммунистами», даже в официальных бумагах.