Время от времени появлялся лагерфельдфебель Браун с переводчиком: его каркающий голос был слышен издалека. Ему требовались крестьяне, каменщики, подсобные рабочие, механики, столяры, и тот, кто уже не в силах был терпеть, шел работать. Говорили, что там, в рабочих лагерях, паек гораздо больше.

Однажды в конце декабря Бепи отвел меня в сторонку и сказал:

— Послушай, мои солдаты не выдерживают больше такой жизни. Видел, как у них запали глаза и вздулись животы? Тут они если не окочурятся, то уж туберкулезом точно заболеют. Если через пятнадцать дней война не кончится, я вместе с ними пойду в рабочий лагерь. Что скажешь, а?

Мы шли вдвоем по тропинке, проложенной в снегу между бараками и колючей проволокой. На деревянной башне двое часовых беспрерывно сходились и расходились, и я видел, как они наводят на нас дуло пулемета. Скорее всего, они целились в нас, только чтобы позабавиться и убить время.

Все свои надежды мы возлагали на скорый приход Красной Армии и на то, что американцы наконец–то вступят в Германию. Проходя мимо проволочных заграждений, рядами по пять человек в каждом, чтобы получить обед — свекольную бурду, — русские шепотом сообщали нам самые фантастические новости. Но я‑то знал их благородство: они все это выдумывали, чтобы придать нам мужества.

— Нет, Бепи, — сказал я, проходя вдоль колючей проволоки, — через пятнадцать дней война не кончится. Может — через пятнадцать месяцев. Эти тевтоны тупы и упрямы и не понимают, что их дело проиграно. Они будут сопротивляться до конца. Не угрызайся и не вини себя за свое решение. Это не предательство. Восьмого сентября король удрал, а генералы от страха потеряли головы. Вот они нас предали. Помнишь, кто первым открыл огонь по немцам — наш повар. Его первым и убили. А этих твоих оголодавших, отчаявшихся солдат, когда выйдешь за ограду, держи возле себя и научи не теряться, чтобы уцелеть… Ведь должна же война рано или поздно кончиться, не так ли?

— Конечно, только бы этот собака Гитлер поскорее издох! А я, когда вернусь в Тревизо, устрою попойку на всю округу.

Недели три спустя он построил своих солдат, покричал немного, чтобы встряхнуть их, отогнать пригибавший их к земле запах смерти, и отправился с ними в рабочий лагерь. А перед этим коротко попрощался со мной:

— Выживем, Марио, и встретимся в Италии. Держись и не сдавайся!

Он вывел солдат за проволочные заграждения, печатая шаг, и на этот раз команды отдавал он, сержант Бепи, а не хромоногие часовые с примкнутыми штыками. Русские военнопленные, наши недавние враги, дружески приветствовали его, когда он шел вдоль колючей проволоки, а их офицер по–военному отдал ему честь.

Больше я Бепи не видел. И так и не узнал, куда он попал: в силезскую шахту или в Литву, а может, куда–нибудь на Балканы либо в Рур. В какие бы лагеря меня ни забрасывала судьба, я всюду о них расспрашивал, но никто не знал, куда девались Бепи и его солдаты. И все же я был уверен, что он выйдет с честью из любой ситуации — слишком много он повидал и испытал, чтобы сломаться сейчас, у последнего рубежа.

Когда кончилась война, и мне удалось не очень здоровым, но целым добраться до дома, я несколько месяцев спустя принялся разыскивать старых боевых друзей. Кое–кто мне ответил, за других ответили родные, в свою очередь спрашивая у меня о своих сыновьях и братьях. Но о Бепи не было ни слуху ни духу. Я написал в Солиго, в Пьеве–ди–Солиго, в Солигетто, в Фарра–ди–Солиго. Все напрасно. Письма возвращались с поперечной надписью «Адресат неизвестен». Однажды я поехал в Конельяно на съезд виноделов, прежде всего чтобы разузнать что–либо о Бепи, но меня опять ждало разочарование. В военном округе Беллуно сведений о нем не оказалось, и в полковой канцелярии тоже. На первые встречи альпийских стрелков я отправился в надежде встретить там и Бепи либо расспросить о нем у бывших солдат нашей дивизии. «Такого не знаю», — отвечали одни. «Никогда о таком не слыхал», — отвечали другие. «Раньше был здесь», «Погиб в России», «Эмигрировал он», — говорили третьи, но потом выяснилось, что они путали Бепи с кем–то другим или же показывали совсем не на того человека.

С той поры минуло немало лет, и воспоминания терялись в дальних землях, а лица постепенно расплывались и пропадали в снежных бурях, концлагерях, на разбухших от грязи дорогах, в зареве пожаров, грохоте пальбы и взрывов. Но мало кто из друзей остался в моей памяти мертвым. Ведь у каждого были свои привычки, свой характер, и всякий раз, когда зимой в моих родных горах я брожу по лесу и думаю о них, они представляются мне живыми.

Прошлой осенью ко мне заглянул в гости мой товарищ по плену, который теперь живет в окрестностях Кастельфранко. В наших альпийских частях он не служил и в лагерь попал из Греции. Он привез с собой чудесное вино. И вот после бесконечных воспоминаний я спросил у него, не встречался ли ему человек по имени Бепи. Я подробно описал его манеру ходить, разговаривать, его внешность. Друг стукнул себя кулаком по лбу.

— Бепи… Бепи… Конечно, встречал! Старик, вечно пьяненький. Он был у нас почтальоном, приходил, выпивал два стакана и сразу шел дальше.

— Но где? Где он теперь?!

— Умер два года назад. Это точно был он. Когда он приносил письмо или телеграмму, то не брал на чай, а просил стаканчик вина. А потом рассказывал, что в войну побывал в Абиссинии, Греции, России, попал в плен к немцам и обошел пол-Европы. Был в Литве, в Румынии, во Франции и вернулся домой пешком осенью сорок пятого года, после десяти лет военной службы и плена. И еще он рассказывал, что во Франции крестьяне его никак не отпускали — просили поработать с ними на виноградниках. Когда он набирался, мальчишки даже подсмеивались над ним — слишком уж невероятные истории он рассказывал, да вдобавок бессвязно. Потом он остался совсем один, и вот два года назад умер… Что же ты загрустил, Марио? Давай, дружище, выпьем за упокой его души.

…Когда его нашли, он лежал внизу, на выступе, возле него был автомат, в последнюю минуту, чтобы не сдаваться, он бросился со скалы…

Луиджи Менегелло. Маленькие

наставники

Посвящается Примо Леви

Он занимался тем, что ездил и забирал молоко в коровниках, разбросанных по всей округе, потом отвозил его на общественную сыроварню; ездил каждый день утром и вечером, круглый год в одно и то же время, потому что утром и вечером доят коров, и каждый день сыровар Сильвио наполнял котлы молоком, чтобы сделать молодой сыр, тот самый, что выдерживают три года, и тогда он приобретает запах залитых солнцем пастбищ.

Как только он поднимался с постели, так сразу же смотрел в окно — как там на улице, потом, выпив чашку ячменного кофе, шел на конюшню к своей рыжей кобылке Линде и впрягал ее либо в сани, либо в телегу, в зависимости от времени года. На повозке еще с вечера стояли хорошо вымытые бидоны для молока и мерка с подвижной шкалой.

Зимой бывало трудно, потому что стояли холода и шел снег, а кроме того, ветер иногда наметал такие огромные сугробы на пути между Костой и Эбене, что Линда, прокладывая себе дорогу, то и дело вязла в них, Но Линда была умница, ей не надо было говорить «но-о!» или «тпру!», она сама знала, когда трогаться, когда остановиться, а где повернуть. И вообще они друг друга хорошо понимали: на пустынной дороге он всегда рассказывал ей о своих делах. А лошадь отвечала ему, прядая ушами либо оборачивая голову и глядя на него.

Зимой, когда он заканчивал свою первую ездку, было еще темно, день никак не наступал.

Обычно, подъезжая к домам, он трубил в рожок, и люди поспешно выходили с ведрами молока, от которого на холодном воздухе шел пар. Разговаривали мало — не было охоты, в лучшем случае сообщат: «Сегодня Томбола отелилась».

Или спросят: «Не слыхал, как там Кристиано Родигьери?»

И после того, как молоко было отмерено и вылито в бидоны, после того, как в его блокнот и в книжки крестьян застывшими руками было вписано количество литров, он спешил дальше в дорогу, а они торопились в теплый хлев к своей скотине.