Пьеро дошел до пастбищ и там выстрелил. Вернулся с зайцем и вновь принялся за работу, привязав собак. Разве можно работать со спокойной душой, если собаки, лая, бегут по следу?

Так продолжалось очень долго, наверно, слишком долго для двух охотничьих собак. Братья захотели продолжить их род, и однажды весной Франко покрыл Альбу. Она принесла троих щенят, а через месяц умерла своей смертью. Ее похоронили в саду под вишней, где по вечерам старик обычно курит трубку и слушает писк коноплянок.

А год спустя не стало Франко. Была поздняя осень, и в воздухе уже пахло снегом. Братья отправились с ним на охоту на горные пастбища. Франко нашел след зайца, залаял, как–то устало и нехотя побежал в лес. И больше не вернулся.

Мы спустились в катакомбы, напились воды из родника и вернулись в лес перекурить и отдохнуть.

По мне, нет ничего приятнее, чем сидеть в лесу, прислонившись к толстенному стволу, и курить, глядя в небо сквозь ветви елей. Курить и фантазировать. День был очень жаркий и сухой, и собака никак не могла взять след — все птицы где–то попрятались, видно, тоже отдыхали, притаившись в зарослях можжевельника.

Мы разговаривали о коммунальном управлении и о выборах, о далеких эмигрантах и о политике, о том, какие работы идут а лесу и на горных выработках, — в общем, обо всем, что происходит здесь, в горах. Время шло, но нам уже надоело без толку бродить по лесу, да и усталость давала о себе знать. Ходить с четырех утра и не сделать ни единого выстрела! Хоть бы глухарь или рябчик — ничего. Пропащий день.

Разговор иссяк. Закурили еще по сигарете. И вдруг мой спутник огляделся по сторонам и сказал:

— Точно, здесь, вот на этом самом месте фашисты убили Кристиано. Тебя тогда не было.

— Да, я тогда уже был в лагере, в Германии. А как это случилось?

— Дело было осенью, в ноябре, день стоял пасмурный. Кристиано рубил здесь дрова, и в это время в деревню пришла колонна чернорубашечников. Вон там, — он показал на видневшуюся сквозь деревья тропу, — поднялись до середины горы и пошли наискосок по круче. А Кристиано как раз под этой елкой колол поленья. Весело так махал топором. Помнишь, какой он был здоровяк? Фашисты стали прочесывать лес. Один из них услыхал звук топора, подкрался в тумане, как вор, и когда Кристиано распрямился и взмахнул топором, тот выстрелил ему прямо в живот. Фашистский ублюдок! Так подло убить человека. И сразу же завопил, даже я услыхал, хоть был там, внизу, со стадом: «Господин лейтенант, партизаны! Один попался, идите сюда!»

Оставив коров своей старухе, я помчался в гору. По дороге встретил женщин из нашей деревни — они тоже слышали выстрел и бежали сюда. Фашисты окружили Кристиано. А он лежал на спине и все еще держал в руке топор. Он был бледный, просто белый как снег, а кровь бежала и бежала из раны. Лейтенант накинулся на него: «Где твое оружие? Где остальные? Говори, а не то убью!» — И приставил ему пистолет ко лбу. «Вот мое оружие, — еле слышно ответил Кристиано и показал глазами на топор. — Куда еще убивать? Не понимаете, что ли, скоты, вы меня уже убили».

Я видел все это своими глазами: как лейтенант приставил ему пистолет ко лбу и прорычал, что убьет его, и как Кристиано ответил, что его уже убили и что партизан здесь нет.

Он правду говорил. Никто из нас тогда еще не был партизаном. Каждый занимался своим делом, у всех хватало забот. Вот только что англичанам еду носили — они всемером сбежали из концлагеря и прятались в катакомбах, что остались еще с первой войны…

Когда Кристиано увидел нас, то попытался улыбнуться. И тут его сестра — она тоже прибежала с нами на гору — заголосила, кинулась на лейтенанта, чуть глаза ему не выцарапала. Фашисты, видно, поняли, что учинили настоящее зверство, потому что, стоило мне сказать про врача, лейтенант сразу же послал своих в деревню, разыскать его. Тут и меня прорвало: я поносил их последними словами, проклинал по–всякому — ведь никто уже не мог спасти Кристиано, оставалось только ждать, когда он умрет. Я вынул у него из руки топор, мокрый и теплый от крови, срубил две большие ветки для носилок — пусть, думаю, хоть в своей постели умрет. Вот здесь, с этой елки срубил, видишь сучья? Я держал носилки спереди, две женщины — сзади, так мы и спустились с горы. Фашисты шли следом с винтовками на плече.

Только мы принесли Кристиано домой, пришел доктор. Осмотрел его и ничего не сказал. Это был наш коммунальный врач, тот самый, что в первую войну был альпийским стрелком, воевал вместе с нашими стариками, а потом остался здесь навсегда. Он знал всех наперечет, малых детей и тех, кто давно уж уехал за границу.

Он еще атеист был, курил тосканские сигары и гонял на велосипеде как сумасшедший, помнишь? Ну так вот, осмотрел он Кристиано и ничего не сказал, только подошел к лейтенанту, взял его за грудки и вышвырнул из кухни. Этот лейтенантик был совсем молокосос, и наш доктор встряхнул его, как мешок, схватил за ворот и молча плюнул в рожу. Через несколько минут Кристиано отошел. Вокруг него собралось много народу, чуть не вся деревня. И никто не проронил ни звука. Даже его мать.

С того дня мы все стали партизанами. И старики, и женщины, и дети. Мы ушли в горы с охотничьими ружьями, потом уж раздобыли и автоматы, и динамит. А женщины носили нам еду, курево. Для чернорубашечников наступила тяжелая пора. Вскоре в горах высадился английский десант, а потом пришли немцы…

Мой спутник замолчал. Я докурил сигарету и стал смотреть, как цепочка муравьев вскарабкалась на мой ботинок, спустилась и прошествовала дальше. Мы молчали, пока не дошли до его дома. Он пригласил меня на кухню выпить по стакану вина. Над буфетом я увидел фотографию в траурной рамке. Это был Кристиано. Внизу стояла подпись: «Родился 14.12.1925, убит фашистами 17.11.1943. На память друзьям от матери и сестры».

Начальник управления нажал кнопку звонка, подал условный сигнал, и нештатные служащие счетного отдела оторвались от огромных потрепанных бухгалтерских книг. Они прошли по выбеленному коридору, похожему на тюремный — облачко пыли качалось в луче солнца, падающем через высокое узкое окно на грязный и зашарканный дощатый пол. Постучали в дверь, дождались, когда голос с южным акцентом пригласит их, вошли. Шеф, худой, смуглый, кудрявый мужчина, пахнущий импортными сигаретами и дешевым одеколоном, как всегда, сидел за столом в старом кресле. В руке он держал отпечатанный типографским способом циркуляр. Он даже не поднял головы, когда они вошли, — рассматривал циркуляр. Тишину нарушала лишь астматическая одышка самого пожилого из них.

— Вот, — произнес наконец шеф, — взгляните. Получил с сегодняшней почтой. Вам предоставляется возможность принять участие в конкурсе. Министерство разослало циркуляр. Имеется сто четырнадцать вакантных мест одиннадцатой степени, на которые могут претендовать как штатные, так и нештатные сотрудники государственного аппарата группы С. — Несколько раз он прерывал свою речь, чтобы затянуться сигаретой, которую держал в пожелтевших пальцах.

Никто из служащих не произнес ни слова, они так и стояли навытяжку в своих серых потертых костюмах.

Шеф протянул циркуляр делопроизводителю.

— Запротоколируйте и ознакомьте всех под расписку. Советую всем как следует подумать: штатная должность — это возможность карьеры. У меня все.

Друг за другом они покинули кабинет: первый держал в руках циркуляр, последним шел астматик, страдающий к тому же плоскостопием.

Вернувшись к себе в отдел, они приступили к чтению. «…Объявляется конкурс на замещение ста четырнадцати мест, — громко читал один из служащих. — В конкурсе могут принять участие сотрудники, которые… согласно положению от… Заинтересованные лица должны подать прошение в министерство… Письменные экзамены будут проводиться по программе… устные… и т. д., и т. д.

Генеральный директор».