Солдаты занимались своим делом, и Тёнле незаметно выбрался окопами из месторасположения батареи. Оказавшись в лесу, он вылез из траншеи и пошел вниз на равнину той же дорогой, которой в мае прошлого года уходили наши беженцы. И так же, как год назад, грохотали пушки, бушевали пожары, воинские части торопились в горы, а санитарные машины ползли на равнину. Но теперь в горах не осталось ничего, что можно было бы уничтожить и ради чего стоило бы жить.

Медленно, усталым шагом брел Тёнле через лес Кампороссиньоло; молча шли на передовую солдаты, на носилках стонали раненые. Старая бумазейная куртка Тёнле еще хранила горьковатый запах горных трав и овечьей шерсти.

Он вышел из леса, свернул с шоссе и, не разбирая дороги, направился к маленькому хлеву, притаившемуся в овраге в зарослях ракитника и ольхи; здесь поселились ласки и одичавшие кошки, тут и решил Тёнле заночевать.

Гул сражения немного утих, но на рассвете Тёнле разбудил нарастающий грохот артиллерии. Он догадался, что все какие ни есть пушки, в том числе и крупнокалиберные орудия, установленные у подножья гор, ведут непрерывный массированный огонь. Перед глазами опять встала картина разрушений, увиденная в перископ на наблюдательном пункте артиллеристов, и Тёнле зарылся в солому, скорчившись, будто продрогшая овца. Но не от страха прятался он в солому, а от горя.

Целый день напролет, подобно порывам неожиданно налетающей бури, то разгорался, то замирал бой; утих он только к вечеру.

Тогда Тёнле Бинтарн покинул свое убежище и пошел на равнину. Он решил добраться до какого–нибудь города, где еще есть люди, расспросить о наших беженцах, найти дочерей, внуков и ждать конца. Выйдя к ручью, он утолил жажду и умылся. Тёнле спешил и выбирал самые крутые тропы; иногда, чтобы не упасть, ему приходилось хвататься за ветки деревьев, цепляться за кустарник; шел он прямо через поседевшие от инея поля, спотыкался о затвердевшие на морозе комья земли.

Вдруг воздух потеплел — повеяло весной.

Неожиданно Тёнле забрел в то удивительное место на границе с равниной, где созревают сладкие, как мед, ягоды инжира, гроздья южного винограда и растут даже оливы.

На душе у Тёнле стало спокойнее: сюда не доносился грохот сражения, лишь легкий ветерок шелестел в оливковой роще. Опустился вечер, над простирающейся до самого моря равниной не было ни облачка, небо сделалось цвета морской волны. Тёнле сел под оливой и завел часы, он не знал, что уходящий день был праздником рождества. Потом раскурил трубку, прислонился к стволу спиной и громко сказал вслух:

— Совсем весна!

Он вспомнил, как много лет назад в такие же вечера, прежде чем переступить порог своего дома, приходилось ждать на опушке леса, пока вишневое деревце на крыше не скроет ночная тень.

К утру следующего дня бой выдохся, как затихает ненастье, когда ветер развеет грозовые тучи; обессилевшие солдаты отдыхали прямо на позициях, перепаханных снарядами; раненых отправляли в тыл. Лейтенант Филиппо Сакки [26] получил приказ прибыть в штаб IV группы альпийских стрелков к полковнику Скандолара для подготовки донесения командованию 52‑го дивизиона. По дороге в штаб лейтенант решил воспользоваться погожим днем и заглянуть в монастырь Кампезе, чтобы взглянуть на могилу Теофило Фоленго [27]*.

Лейтенант задумчиво шагал по дороге в монастырь, но неподалеку от Сан — Микеле, где несколько веков назад монахи–бенедиктинцы посадили оливковую рощу, увидел сидящего под деревом старика с трубкой в руке.

— Добрый день, дедушка! — сказал лейтенант.

Но старик не ответил. Наверно, туг на ухо, предположил лейтенант, и приветливо помахал рукой. Старик по–прежнему молчал. Приблизившись, лейтенант понял, что старик мертв. Филиппо оглянулся — вокруг ни души. На шоссе послышались чьи–то шаги. Шел солдат. Судя по всему, он был в пути не первый день. На голове каска, перевязью через плечо — шинель.

— Эй, солдат! Сюда! — позвал лейтенант. — Надо помочь. Тут старик умер.

Я был в лесу — заготавливал на зиму дрова. Дома никого не было, и к телефону никто не подошел.

Вечером, как обычно, я отправился к Джиджи. По дороге размышлял о болезни, которая с каждым днем забирает у него все больше сил, но одного не может — отнять волю к жизни. «Странное существо человек», — думал я.

На огородах копали картофель, из печных труб вился дымок — варили поленту на ужин. Только что я закончил историю Тёнле; что еще рассказать моему другу?

На улице меня узнавали, и я отвечал на приветствия. Вот и его дом. Закрыт наглухо, С террасы убраны стулья, машины под березой нет!

Сердце защемило, комок подкатил к горлу. Скорей к Наппа. Узнать, что случилось!

— Уехал. Очень спешил. Почувствовал себя плохо, — ответили мне. — До тебя не дозвонились.

С гор потянулись первые ночные тени. Я сидел у двери его дома и глядел на корову, стоящую на склоне Моора. Мне казалось, друг еще здесь, со мной.

Азиаго, в долгую зиму 1977–1978 года