— А твоя мать? Ида? Виджилио?

— Живут себе потихоньку. Виджилио — лесной сторож. У Иды семья, у Виджилио тоже. А мать, бедная женщина, ждет меня не дождется.

— Послушай. Понимаешь, я не мог поступить иначе. Я устал идти и идти. Сколько лет я шел и шел, а все мои товарищи тем временем поумирали. Слишком много страшного я перевидел. И вот тут наконец нашел покой и работу. Потом я сошелся с этой женщиной, и она родила мне троих детей.

Марко молчал, слушал рассказ старика и чутким ухом ловил завывание ветра на крыше. Затем медленно поднял руку и крепко обхватил отца за плечо. Старик вздрогнул.

— Один сын в Красной Армии, — продолжал он. — Мы все ждем, что он рано или поздно сюда доберется. На полатях спит его жена с моими внучатами. Она укрылась тут от немцев. Дочку немцы угнали, и с того дня, как она попала на базаре в облаву, мы о ней ничего не знаем. Второй сын ушел к партизанам, и я уже три месяца его не видел. Вот ведь какая судьба! Будь прокляты эти войны! — Старик поднял с пола бутылку и отхлебнул еще глоток. — Будь прокляты фашисты с их войнами, — повторил он. — Завтра утром я запрягу лошадь в сани и отвезу тебя к твоим. Я знаю, где стоят наши и где отступала колонна итальянцев. За два дня я довезу тебя до Харькова и потом вернусь назад. Не могу же я бросить семью. Им ничего не рассказывай. — Он показал на двух спящих солдат. — Ни полслова, ладно?! Ну, а я буду говорить только по–русски.

Марко Лонги согласно кивал головой, а рукой крепко обнимал старика за плечо.

— Хоть ты, Марко, вернешься в нашу родную долину к матери, — прошептал старик. — Но и там ничего не говори. Не рассказывай односельчанам, что видел меня. Понял? Смотри не проговорись. Так будет лучше для всех. Теперь мое место здесь. — Он кивком указал на полати, где спали ребятишки и две женщины. — А то ведь они останутся одни, без защиты. Но ты доберешься до дома. Я помогу тебе. Какая все–таки судьба!

Старуха зашевелилась, кашлянула и что–то пробормотала. Быть может, ей любопытно было, о чем он там толкует с чужим солдатом, а может, хотела, чтобы он тоже лег и перестал шептаться — ведь уже поздно. Ветер по–прежнему перемалывал снег и комками швырял его в стекла. Казалось, будто на земле все замело метелью, кроме этой избы,

— Ложись, отдохни, — сказал старик. — Попробуй уснуть, ведь ты очень устал, а что нас ждет завтра — одному богу известно, Я тебя разбужу. Сядете в сани, и я вас завалю сеном. Говорить буду только по–русски. Спи, Марко.

Старик мягко отстранил руку Марко, встал и, пристально поглядев сыну в лицо, убедился, что тот все понял. Нет, не простил, а понял, потому что прощать было нечего.

Капрал горно–артиллерийского полка поднялся с лавки и минуту спустя уже лежал возле своих товарищей. На полатях захныкал малыш, и женщина ласково его убаюкала. Ветер срывал с крыши солому и уносил ее далеко, в степь, быть может, туда, где под снегом навеки уснули его однополчане, словно в саване из тумана. Он почти желал очутиться там вместе с ними. А ветер все завывал и, точно голодный волк, яростно грыз стены избы. Старик потушил свечу и все сидел на лавке, курил и думал свою думу.

На рассвете ветер утих, и на затерявшееся в балке селеньице опустилась тишина. Старик выбил о ладонь трубку, поднялся, тяжко вздохнул и обвел взглядом спящих: с полатей до пола. Затем подошел к двери и с великой осторожностью открыл ее. Небесная мельница принялась снова перемалывать снег, и он падал теперь густыми и легкими хлопьями, сверкавшими в предутреннем свете. Он вытянул руку и ощутил, как тают на ладони снежинки. Взял из сарайчика охапку сучьев и чурок и вернулся в избу, чтобы затопить печь. Вполголоса позвал жену и велел ей почистить картофель, замесить тесто и испечь лепешки: может, ему дня на два придется уехать с этими итальянскими солдатами. Ступая легко и бесшумно, он вышел из избы и немного спустя вернулся с подойником молока. Вылил молоко в глиняный горшок, бросил туда очищенное просо и поставил на огонь. Дневной свет, проникавший в избу сквозь оконца, был словно процежен снегом, казалось даже, будто свет вообще излучают падающие беспрерывно хлопья снега, и был он мягким, а не холодным и враждебным. Лампадка перед иконами уже не была видна, точно погасла. Зато бумажные цветы и сухие колоски казались теперь живыми. Молодая женщина молча слезла с полатей, и в углу над тазом с водой стала ополаскивать лицо. Старуха, чтобы молоко не выкипело, помешивала ложкой в глиняном горшке.

Старик подошел к Марко, наклонился, посмотрел ему в лицо, потом, не говоря ни слова, легонько его потряс. После чего разбудил и остальных. Альпийский стрелок судорожно взмахнул руками, точно хотел за что–то уцепиться, протер глаза и, оглядевшись вокруг, воскликнул:

— Ну и здорово же я поспал!

Артиллерист сел и принялся зашнуровывать ботинки. А капрал все лежал с открытыми глазами и глядел в потолок. «Может, остаться здесь?» — думал он. Но потом тоже поднялся, сел на подстилке и, надевая ботинки, сказал:

— Вчера вечером, пока вы спали как убитые, я сговорился со стариком. Он запряжет лошадь в сани, закидает нас сеном и, даст бог, вывезет из «мешка».

Старик со старухой, молодая женщина с ребятишками и они трое все вместе стали есть молочный суп с просом. Для гостей старуха поставила три деревянные миски, но и они черпали суп из глиняного горшка. Малыши то и дело поднимали головы и, поглядывая на солдат, вполголоса что–то спрашивали у матери.

— Видели, как снег повалил? — сказал альпийский стрелок. — В такой снегопад легче проскочить незамеченными.

Старик знаком велел солдатам подождать его в избе и снова вышел на улицу. Старуха тем временем принялась начинять лепешки картофелем и, прежде чем поставить их в печь, добавляла в каждую ложечку створоженного молока.

Альпийский стрелок, еще не успевший надеть ботинки, снял носки и принялся растирать ноги мазью.

— Больше не болят, — радовался он. — А вчера уж подумал — останусь я без ног. До чего же тут хорошо!

Артиллерист пытался объясниться с молодой женщиной и с ребятишками. Капрал уложил свои пожитки в вещевой мешок и теперь смотрел куда–то вдаль, сквозь стекла, расцвеченные причудливыми ледяными узорами.

Послышался скрип полозьев, тихое ржание и голос старика, осаживающего лошадь. Дверь распахнулась, и вошел старик, весь в белых клубах пара.

— Давай, итальянски! Быстро! — сказал он.

Старуха вынула из печи лепешки, и по избе распространился приятный запах свежеиспеченного хлеба. Эти еще дымящиеся лепешки она ловко положила в печной горшок.

Альпийский стрелок стал торопливо зашнуровывать ботинки. Солдаты надели шинели, пристегнули патронташи, взяли лежавшее в углу оружие.

— До свиданиа, бабушка, — сказал альпийский стрелок, — спасиба. Чао, маленки, чао, молода жена.

Капрал попрощался с ребятишками, спросил, как их зовут. Одного звали так же, как и его, — Марк. Потом он попрощался с молодой женщиной и со старухой:

— Спасиба, балшой спасиба, — сказал он.

— Ну все? Старик торопит, — крикнул с порога артиллерист. — Всем вам привет и наша благодарность.

— Быстро, — сказал старик. — Давай, итальянски.

Снег уже запорошил сено и круп мохнатой лошаденки. Старик взял в руки вожжи, натянул, и сани бесшумно заскользили по снегу. Ребятишки и молодая женщина стояли в дверях до тех пор, пока сани не исчезли в пелене снега, который теперь падал на землю мягко и тихо.

Старуха смотрела на отъезжающих в окно, потом пошла в угол, где висели иконы, и, шепча что–то, трижды перекрестилась.

Нам оставалось одно — бежать. Хотели мы или нет, были для этого силы или нет — от нас уже ничто не зависело. Мы начали это понимать, еще когда стояли на Дону, ожидая наступления русских, и тем более в окружении, когда желание вырваться «из мешка» и вернуться домой стало сильнее всех других. Безотчетное, как инстинкт, оно было сильнее холода, голода, опасности. Ведь всего одна пуля, или залп «катюши», или гусеница танка могли поставить последнюю точку. Но если погибать, думали мы, то лишь с одним этим желанием в душе, и больше ничто не имеет значения.