И у нас — в краю, где правители в течение столетий избирались народным голосованием, — возникли две партии: прогрессисты и умеренные. Под этими названиями скрывались тем не менее интересы горстки богатых семейств. То, чего за восемь веков свободного народовластия у нас ни разу не было, теперь имелось в достатке: распри, тяжбы, иски, побеги за границу — этот круговорот захватил священников и специалистов, пролетариев и ремесленников. Одни торговали голосами избирателей, другие спекулировали на эмигрантах. Документальные свидетельства этого живописного периода истории сохранились в нескольких номерах еженедельной газетки, стоившей десять чентезимо, издание и авторство которой лежало почти целиком на одном человеке, учителе начальной школы. Но в один прекрасный день, опасаясь преследований, редактор газеты сел на пароход «Сирио» компании «Флорио — Рубаттино» и уплыл в Аргентину.

Не успела партия умеренных основать «Общество взаимопомощи», как партия прогрессистов объявила о создании «Общества рабочих»; стоило одним надеть красные береты и устроить демонстрацию под звуки фанфар, другие тотчас выходили на улицу с оркестром, в зеленых беретах с фазаньим пером; одни прославляли Гарибальди и взятие Рима, другие — Статут короля Альберта и день рождения королевы Маргариты.

Вслед за кризисом домашнего прядения и ткачества (в Скио были выстроены крупные текстильные фабрики) возникло новое ремесло — надомное изготовление деревянных коробочек для фармацевтической и парфюмерной промышленности; дети в возрасте десяти — пятнадцати лет получали за десятичасовой рабочий день в среднем шестьдесят чентезимо,

В независимую газету, о которой упоминалось выше, приходили письма, например вот это (правда, отредактированное издателем); «…Я со своими земляками работаю на руднике. Он самый большой во всей Пруссии и, наверно, во всей Европе. В горах под землей трудится человек восемьсот. Работа у меня интересная, хотя и очень опасная. Всегда приходится глядеть в оба, а то погибнешь… В четыре утра надо уже быть у входа на шахту, потом минут сорок идти подземными коридорами, и я на своем рабочем месте; значит, чтобы попасть в забой, нужно пройти 2 тысячи 300 метров… Десять часов подряд работаешь под землей, а вылезешь на свет божий, так сил у тебя уже никаких после изнурительного труда и пыли, которой дышишь в подземелье. А сколько у нас молодых парней, которые в 20–30 лет выглядят как пятидесятилетние старики! На руднике работает почти одна молодежь. Кроме пыли, есть и другие неприятности, например шахтерская лампа. Она всегда немилосердно коптит, сажа попадает в желудок, и если его не прочистить, то или беги отсюда без оглядки, или ложись и помирай. Но мы с земляками, слава богу, все это выдерживаем, только вокруг много инвалидов…»

Другой рудокоп прислал письмо из Альгрингена: «…Я работаю в шахте почти тысячу метров под землей. Выхожу на смену в пять утра, помолившись богу, чтобы не допустил моей погибели. Целый день в забое, вкалываю до изнеможения. В пять или шесть вечера смена кончается. Я возвращаюсь в барак и радуюсь, если заработал за день пять лир, хотя бывает иногда чуть больше, а иногда и меньше…»

Зимой в городских остериях рудокопы и айзенпоннары обсуждали свои дела и пили вино. Тёнле Бинтарн, конечно, не мог показаться на людях и своей улицы не покидал. Иногда на сходках в хлеву он вполголоса рассказывал про «Коммунистический манифест», который прочитал по–немецки, работая на руднике в Гайнгене.

Получилось так, что в эти годы зажиточные люди, которых еще нельзя было назвать богатеями, а вот проходимцами — вполне, взяли сторону «Красных беретов» — рабочей партии, и начали подзуживать народ «брать в свои руки» все искони принадлежащие общине земли, иными словами, поделить леса, пастбища и пашни поровну — «на душу населения». Цель подстрекателей была очевидна: после раздела общинной собственности они без труда скупили бы у голодных пролетариев–эмигрантов, да еще по дешевке, за какой–нибудь овес, муку и сыр, всю землю. Против этих липовых прогрессистов, подшивавшихся под «Красные береты», выступили умеренные, иначе консерваторы; кое–какой прогресс они, несомненно, признавали, например всеобщее образование, телеграф и электрификацию, но к движению неимущих классов относились настороженно. Как бы там ни было, в обеих партиях процветали предприимчивые подрядчики, занятые строительством фортификационных укреплений.

Тем временем надвигалось новое столетие‑XX век. В городе устроили грандиозный праздник. Добровольная пожарная дружина под началом Витадоро была мобилизована вся до единого человека. Надраив до блеска лестницы, помпы, багры и брандспойты и проверив их действие, пожарные облачились в парадную форму. После полудня в сопровождении веселой толпы ребятишек, под звон колокола и цокот копыт они въехали на шестерках лошадей в нарядной сбруе прямо в центр города. По свистку усатого командира, подававшего то длинные, то короткие условные сигналы, и повинуясь отрывистым, как удар бича, приказам, добровольцы надели на шланги брандспойты и пустили в ход ручные насосы, забиравшие воду из Пача. И вот, к великому восторгу публики, вызвав трепет девичьих сердец, они подняли длинные складные лестницы и приставили их к крышам самых высоких зданий. Были опасения, как бы предстоящий ночной фейерверк на вершине Гайга не подпалил крытые соломой и тесом дома и не сжег город. Под возгласы изумленной толпы, приказы командира и пересуды зевак показательные выступления пожарных завершились, и все направились в остерию Файона, где по распоряжению мэра бесплатно угощали вином.

Первыми в город вошли альпийские стрелки с фанфарами. Они выступили из части сразу же после обеда в 17.00; у городской заставы их встретили мальчишки, рассчитывая на угощение из «специального пайка», выданного солдатам по случаю праздника. Мгновенно вылизав свои миски, дети присоединились к солдатам и в такт маршу били ложками по дну посуды. Вскоре появились фанфары «Красных беретов». Эти были уже навеселе и играли невпопад: маршрут они начали на окраине города, а он протянулся на несколько километров, и по пути не пропустили ни одной остерии под тем предлогом, что надо бы смочить горло, причем смачивали они его так усердно, что никак не могли поймать губами мундштук. Городской оркестр и ансамбль «Мора» подготовили серьезную программу из Верди и Пуччини с дуэтами для тромбона и корнета в исполнении лучших музыкантов: играли из окон домов на противоположных концах площади. Толпа рукоплескала и вызывала на бис солистов с такими мощными легкими.

Мальчишки озорничали и бросали снежками в постового Фрелло, с утра пораньше нализавшегося граппы. Девушки сердито взвизгивали и жеманничали, но все–таки разрешали парням себя тискать и сыпать снег за пазуху, а уж они–то совсем расхрабрились и разве что на голове не ходили по случаю всеобщего веселья.

В трактире «У башни» и в кафе «Свет», в «Императорском орле» и «Белом кресте» — во всех остериях города царило праздничное оживленье и суматоха. Лица у людей стали приветливые, все приглашали друг друга к столу, угощали вином и предлагали закусить — такое редко увидишь, даже на праздники.

В полночь приходский хор «Схола канторум» исполнил во время торжественной мессы праздничный гимн «Вознесите господу», специально написанный маэстро Перози; вслед за этим, когда обыватели, власти, офицеры и солдаты альпийского гарнизона высыпали на улицы и площади нашего города, с вершины Гайга был дан первый залп гигантского салюта, перепугавший всех собак в округе, а также щеглов и дроздов в клетках у птицеловов.

Один Тёнле не был вместе со своими земляками. Обидно нарваться на арест как раз в ночь праздничного фейерверка. Однако где сказано, что он не имеет права повеселиться вместе со всеми на празднике, о котором столько было говорено при свете масляной лампы и под жужжание веретен на вечерних посиделках? На исходе дня Тёнле взобрался на вершину Катца, из гартского леса натаскал по снегу кучу хвороста, сложил ее у подножья креста, присел на бревно возле сторожки Рунцев в ожидании нового столетия. Рев фанфар и крики возбужденной толпы доносились даже сюда. Выждав, пока погаснет последняя вспышка гигантского салюта, стихнут в горах раскаты и собаки угомонятся, Тёнле зажег свой одинокий костер и выпил глоток граппы из принесенной с собой фляжки. Внизу многие заметили его костер, а жители нашего поселка, спустившиеся в город повеселиться, хитро подмигивали друг другу — знай, мол, наших.