Это была их сестра. Когда они уезжали, она только что вышла замуж за офицера–таможенника. Все эти годы они почти не вспоминали ее, а сейчас она плакала в их объятиях, хрупкая, с белыми волосами.

— Проходите, ну проходите же, — сказала она. И, подталкивая, ввела их в столовую.

«Когда они дадут мне жевательную резинку?» — думал мальчик, наблюдая эту встречу.

Тетя подошла к нему.

— Беги, — сказала она, — беги и позови дедушку. Пусть скорее идет. Беги. Живо.

Тем временем в столовую вошли еще одна женщина, худой высокий парень, мужчина, от которого несло смесью табака и вина, и маленькая глухая старушка.

— Это, — представила сестра, — жена одного из сыновей вашего брата, а это — младший сын вашего брата. Его зовут, как тебя, — объяснила она, обращаясь к одному из приехавших. — Это, — она показала на человека, пропахшего табаком и вином, — работник, которого мы держим в доме. А вот это — скажите, вы что, совсем ее не узнаете? — кивнула она на глухую старуху. — Это наша тетя. Неужто не узнали? Она всем нам тетя. Сестра нашего отца. Когда вы уезжали, она была у священника, они жили в его приходе около Падуи. Неужто совсем не помните? Ей уже за девяносто.

Они не знали, что ответить, и молчали, сбитые с толку, а старуха смотрела на них, качая головой. Потом она подозвала знаком племянницу и шепотом спросила:

— Кто они такие?

И та прокричала ей в самое ухо:

— Сыновья вашего брата. Те, которые в Америку уехали. — И посетовала: — О, пресвятая Мария, вот глухая тетеря! Ей надо громче кричать.

А старуха переспрашивала:

— Америка? Какая еще Америка? Ничего не понимаю. Мой брат не уезжал в Америку. Мой брат в Америке! С ума все сошли.

Запыхавшись, прибежал мальчик.

— Дедушка идет, — объявил он, отдуваясь. — Идет. Сейчас здесь будет. Мой дедушка идет. — Он протиснулся между всеми этими ногами и стал около дивана, где сидели дяди из Америки. В ожидании жевательной резинки он с интересом рассматривал наклейки на чемоданах, исписанные странными названиями, и все разноцветные.

Открылась дверь, и в проеме, против бьющего солнечного света, появился брат — высокий, с величественной осанкой, белобородый. Казалось, ему не пройти в эту дверь, и место ему не в этой комнате! Такому человеку жить бы в здании с высокими потолками и широкими дверями. В тесной столовой все расступились, пропуская его. Мальчик забился в угол.

Он обнял братьев, обнял еще раз. Слышны были лишь всхлипывания женщин и голос старой тетки, монотонно повторявшей:

— Мой брат в Америке. С ума сошли. Все с ума сошли.

Затем старуха вышла на крыльцо, где столпились соседи, и прогнала всех, размахивая подолом, точно отгоняла кур.

Время близилось к полудню. В столовой остались только они — три брата и сестра. Они закрыли дверь и, сидя на диване, разговаривали вполголоса, надолго умолкая. Часы с маятником пробили двенадцать раз, и тогда сестра поднялась с дивана. Она вытерла глаза платком — белым с красным, оправила юбку на коленях.

— Пресвятая Мария, двенадцать часов, а вы еще ничего не ели. — Выйдя, она окликнула невестку: — Живей, живей. Уже двенадцать пробило. Нужно накормить всех.

Но в кухне полным ходом уже шла работа. Мальчонка сбегал за сухими буковыми поленьями, чтобы пожарче разжечь огонь, в бронзовой кастрюле весело урчал суп, на плите медленно румянились телячьи отбивные, жена племянника мыла зеленый салат.

— А вино? Вино есть? Беги скорей в погреб, принесешь фьяску веронского и две бутылки «Речотто». Постой. Ключ–то от погреба возьми. О пресвятая Мария, вот радость–то!

Глухая старуха ходила вокруг кухонного стола, мусоля во рту кусок хлеба и продолжая свои причитания. Неожиданно она схватила мальчонку за руку.

— В колокол били?

Мальчик кивнул, и тогда старуха потащила его в угол, заставила перекреститься и повторить за ней молитву.

В час дня обед был готов. В столовую внесли еще один стол, и представители четырех поколений одной семьи расселись. Дедушка мальчугана, высокий и величественный, занимал место во главе стола.

— Минуту, — сказал он перед тем, как положить сыр в суп, — одну минуту. Сегодня необычный день.

Все молча встали.

— Да благословит господь этот день, моих братьев, эту семью и этот дом.

— Аминь, — заключили женщины.

Теперь все были в сборе: брат, дети брата, сестра, дети детей брата, старая глухая тетушка. Все вместе, как в прежние времена, и они видели себя в этих ребятишках, смотревших на них с восхищением.

В тишине они наслаждались супом своего детства. Один из мальчуганов спросил у голубоглазого дяди:

— Дядь, а ты воевал с индейцами?

— Нет, с индейцами я не дрался. А вот видеть их — видал и в Канаде на медведя ходил.

— Ты только сразу не уезжай, дядя, про все мне расскажешь.

— Не бойся. Я ведь только приехал. А если твой дедушка захочет, чтоб я тут остался, так я вообще не уеду.

— Что это еще за разговоры такие? Что за разговоры? — проворчал хозяин дома, посмотрев на малыша, который под его взглядом уткнулся в тарелку. — Оставайся, сколько захочешь. Если только тебе по вкусу этот суп и этот хлеб.

Мать погрозила малышу, чтобы он молчал, а дядя из Америки подмигнул ему, как бы говоря: «Все в порядке. Я здесь».

Это было чудесное лето, настоянное на теплом сене, благоухающее молоком. Дяди ходили с внучатыми племянниками в лес по землянику и по грибы; а как–то раз объездили в автомобиле горы. Война проложила много дорог, там были теперь не только тропинки, как раньше. Они побывали на пастбищах, и с каждым местом была связана какая–нибудь давняя история — есть что вспомнить, что прожить заново. Им хотелось увидеть, где шли бои во время войны и где погиб их племянник, альпийский стрелок. Опираясь на палки с железными наконечниками, они лазили по траншеям и укреплениям. И если бинокль был нужен им, чтобы рассмотреть все в увеличенном виде, то племянники глядели в перевернутый бинокль, где все становилось мелким и терялось вдалеке. И еще они все снялись перед домом на семейную карточку.

В сентябре сестра заставила их показаться врачу:

— Вас столько лет носило по миру, что после этого не мешает хорошенько проверить здоровье. И к священнику надо сходить — исповедаться.

Доктор прописал им пятнадцать дней в Монтекатини, пусть попьют водичку.

— Это нужно для печени, — сказал он. — Очистите внутренности и приведете организм в порядок.

Из Монтекатини они послали домой юмористические открытки: там были изображены люди около уборных и люди, на бегу державшиеся за животы.

— Ну и охальники эти мужики, — ворчала сестра. — Все до единого.

В одно октябрьское утро брат, у которого осталась за океаном семья, опять уехал в Америку. Он накупил местных сувениров на много долларов и в белом платке на дне сундука увозил горсть земли с холма за церковью. Это была для него Италия. Не Генуя, не Милан и не Рим. А эта вот горсть земли.

Голубоглазый брат моментально освоился тут. Завел друзей, с кем можно было перекинуться в карты, поиграть в шары, выпить пива. За игрой у него вырывалось то и дело какое–нибудь американское ругательство, и партнеры, хоть и не знали, что оно означает, все равно каждый раз смеялись.

Осенью он помог ребятишкам сложить на зиму дрова в поленницу и на ярмарке в день всех святых купил двух овец. Кто его знает, чего это вдруг он их купил. Может, чтобы ребятишкам сделать приятное. Овец в хлеву этого дома никогда не держали. Ему захотелось завести еще и уток, гусей, индюшек.

— На рождество, — говорил он, — нужна индейка.

Так прошло немало счастливых лет.

Кого он терпеть не мог, так это фашистов.

— У этих бездельников больно много свободного времени, — говорил он. — Работать надо, а не баклуши бить, не то на уме одни винтовки, ножи да бомбы. Дома надо строить, вот что. И дороги. А то всё праздники да парады. — И присовокуплял несколько крепких американских словечек.

— Ты старый, — отвечали племянники, — ты ничего не понимаешь. Мы должны занять Африку.