— Можно и так сказать! — согласился Великанов. — Когда я всю ночь пьянствовал, утром чувствовал себя таким больным, что голову от подушки не мог поднять.

— Даже вертухай проникся! — сообщил Кузин. — Пусть, говорит, спит, отдыхает!

— Понятно, почему он завтрак пропустил! — заметил Григорьев. — Объедков вкусных наелся, оппивок напился.

— Напился он знатно! — подтвердил Великанов. — Букет от него хороший. Марочный!

Дверь в камеру опять распахнулась.

— Сойкин! — рявкнул надзиратель.

— Здесь! — правильно отозвался Сойкин.

— На выход с вещами! — приказал вертухай.

— Рано еще! — заволновался Сойкин. — Я еще кофе не допил… И не побрился!

— Твои трудности! — вяло пререкался надзиратель. — У меня приказ. Не допил ты или перепил… Собирайся! — рявкнул он опять зычно.

Сойкин пригорюнился, но пререкаться не стал. Быстро побросал немногочисленные вещи в кучу с принесенной постелью, которую он был обязан сдать, достал из шкафа остатки своих продуктов, завистливо взглянув на продукты Великанова.

— Жалость какая! — ныл он слезливо. — Как раз сегодня ларек будет…

— Ларек теперь в зоне будешь зарабатывать, если план выполнишь, — заметил ехидно вертухай.

— Опять встречный план! — хмуро пожаловался Сойкин. — Даешь свободный труд в местах лишения свободы!

— У нас пока плановое хозяйство, — заметил надзиратель, — хотя, конечно, тоже все рушится. Работы, говорят, в зоне мало. Тогда, может, разрешат на свои деньги, незаработанные, ларьком разживиться. Не знаю.

Сойкин, нагруженный вещами, направился на выход. У двери остановился, обернулся и неожиданно поклонился оставшимся.

— Прощайте, братцы, не поминайте лихом!

— Все там будем! — ответил Рудин.

— Бей на жалость! — посоветовал Хрусталев.

— И никого не бей по мордам! — подхватил Григорьев. — А то в зоне раскрутить — дело плевое. На строгач пойдешь.

И дверь камеры закрылась за Сойкиным, чтобы тут же открыться и впустить Кобрика.

Появление Кобрика камера встретила взрывом хохота.

— Кобрик! — завопил Великанов. — Да уйдешь ты, наконец, из тюряги? Надоел! Нет, не выпьют за меня сегодня!

Хрусталев обрадованно подскочил к Кобрику и тихо спросил:

— За что опять дернули в камеру?

— Говорят: «Прописан в этой камере, там и жди». Вернули по месту прописки.

— Не сошлись в цене? — пошутил Кузин.

— Не понял! — растерялся Кобрик. — Адвокат был у меня с утра. Утешил! Сказал, что после обеда освободят. Выпью за вас, за всех! Обязательно.

— А почему после обеда? — поинтересовался Хрусталев.

— По мне, лучше ждать до обеда, чем минимум три года.

— Хорошо, когда есть выбор! — грустно заметил Кузин.

Хрусталев отвел Кобрика за локоток чуть в сторону и стал его уговаривать отнести записку своему другу.

— У тебя тоже есть выбор, Сергей Сергеевич! — заметил Великанов.

— Нет у меня выбора! — отрезал Кузин.

Григорьев вспомнил Булгакова, «Мастера и Маргариту»:

— «Зал погрузился в полную тьму, и на стенах выскочили красные горящие слова: „Сдавайте валюту!“»

Телок завистливо сказал Рудину:

— Его после обеда выпустят!

— А я согласен и до обеда! — заерничал Рудин. — Натощак!.. — И вдруг добавил грустно-грустно: — Лишь бы за ворота вывели!..

Довольный Хрусталев, убедив Кобрика занести записку другу, бросился быстро составлять шифрованную запись-послание.

А Кобрик сел рядом с Григорьевым.

— Не опасно записку Хрусталева передавать на волю? — незаметно шепнул он Григорьеву. — Не засекут?

— Успокойся! — так же тихо ответил ему Григорьев. — Кому надо тебя шмонать? Бери.

Хрусталев закончил шифровать свое послание и ходил, как кот вокруг сметаны, возле Кобрика, пытаясь улучить минутку, чтобы незаметно это послание ему передать.

Такая возможность у него появилась, когда Кобрик пошел на толчок.

Хрусталев мгновенно сделал вид, что у него, по меньшей мере, понос, так он разыгрывал свое хотение, чтобы вертеться с полным основанием у параши.

Айрапетян даже пошутил:

— Кобрик, берегись этого ловеласа! Он уже Поворова соблазнил.

Хрусталев простонал:

— Я мечтаю соблазнить только парашу. Ой, Кобрик, давай, отваливай!

И он стал вроде бы отталкивать Кобрика от толчка, а сам ловко сунул записку ему в карман и шепнул:

— Записка в кармане! Передашь, не пожалеешь!

Хрусталев оттолкнул Кобрика, не дав ему даже застегнуть брюки.

— Здесь дам нет!

Кобрик вымыл руки и вернулся к столу.

Григорьев случайно бросил взгляд на лежащего Баранова. Что-то его забеспокоило. Что, он пока и сам не мог определить.

Поэтому он спросил у Великанова:

— Великанов, тебе не кажется, что Баранов как-то странно спит?

— Да он же в отрубе! — с первого взгляда определил Великанов. — Пить меньше надо! — добавил он завистливо.

— Нет, Великанов! — встал с места Григорьев. — Что-то не так.

И он подошел к Баранову.

От Баранова действительно хорошо пахло коньяком.

Но Баранова уже не было на свете. Под одеялом лежал труп.

Григорьев попробовал найти пульс, но ни пульса, ни дыхания не обнаружил.

— Да оставь ты его в покое! — посоветовал Великанов. — Проспится, сам встанет. Я однажды сутки был в таком вот отрубе, и ничего… Как видите, выжил.

Григорьев оставил руку Баранова в покое и накрыл его с головой одеялом.

— Ему этого при всем его желании не удастся сделать! — сказал Григорьев. — Он мертв!

После вопля ужаса, вырвавшегося из глоток присутствующих, задержанные бросились к койке Баранова, чтобы лично удостовериться в его смерти.

Каждый из них считал своим долгом пощупать пульс у лежащего и послушать, припав к груди, биение сердца.

И каждый, покачав головой в полной растерянности, отходил в сторону и говорил одно и то же: «Надо же! Копыта отбросил!»

— Это сколько же надо выпить, чтобы дать дуба? — вслух задумался Великанов. А подумав несколько секунд, сам себе и ответил: — Никак не меньше литра, а то и двух! И то, если мешать разные крепкие горячительные напитки!

Григорьев подошел к двери камеры и сильно забарабанила в нее кулаком.

Ему пришлось стучать довольно долго, минут пять, пока дверь не открылась и вертухай не рявкнул:

— Чокнулся? Пожар, что ли? Или в карцере так понравилось, что вернуться туда хочешь?

— Баранов копыта отбросил! — охладил вертухая Григорьев.

— Если шутить изволишь, — угрожая пообещал надзиратель, — я тебя в карцере сгною. До суда не выйдешь!

Он мрачно вошел в камеру и направился к Баранову.

Откинув одеяло, он долго осматривал и ощупывал тело, затем нехотя признал:

— Да, некоторая доля истины в твоих словах есть!

— Какая? — ехидно поинтересовался Григорьев. — Он наполовину мертв или наполовину жив?

И Рудин посчитал своим долгом мрачно пошутить:

— Как вам кажется, он умер от того, что перепил или, наоборот, недопил?

Вертухай укоризненно поглядел на одного, потом на другого и сказал:

— Нашли время шутить!

Кузин с ним не согласился:

— Если не шутить, то в такой обстановке повесишься. И будет в камере не один труп Баранова, а восемь трупов. Кобрик, я думаю, до обеда дотерпит.

Надзиратель еще раз внимательно осмотрел труп и уже уверенно заявил:

— Его убили!

На задержанных напал столбняк. Никто из них не смог вымолвить ни слова, настолько это заявление подействовало на них.

Вертухай, довольный произведенным эффектом, добавил:

— Яд!.. Его отравили! Я уже сталкивался с таким же случаем.

И он покинул камеру, бросив напоследок:

— До трупа не дотрагиваться. Улики не уничтожать!

Стук закрываемой двери произвел на всех впечатление стука закрываемой крышки гроба.

Могильную тишину внезапно разорвал истошный крик Хрусталева:

— Нет, мы обязательно уничтожим все улики! Съедим труп без остатка!

Все так посмотрели на него, что ему стало даже стыдно. После чего Хрусталев, не стесняясь присутствия Григорьева, лег на его койку и закрыл глаза.