— Не может быть! — ахнул Кобрик. — Кто-то очень круто заработал. Доллары!

— Главное, что там были и авторитеты с воли.

— Не может быть! — не поверил Кобрик. — Сами пришли в тюрьму?

— В гости к дружкам. Но заодно показать, что они думают о правоохранительных органах. Как о женском органе с панели! Даст за деньги любому.

— С ума сойти! — восхитился Кобрик. — Если бы не ты рассказала, не поверил бы ни за что.

— Теперь все трясутся и всех трясут! — дополнила Ольга.

Кобрик забеспокоился:

— Меня могут не выпустить?

— Выпускают только из камеры! — тихо сказала Ольга через силу. — Если хочешь сегодня после обеда уйти, скажи, что ты здоров, как только будет обход.

— И что? — не понял Кобрик.

— Тебя вернут в камеру, — терпеливо — объясняла Ольга. — И после обеда будут вынуждены отпустить.

— Вынуждены? — тревожился Кобрик. — Могут и не выпустить?

— Могут и не выпустить! — честно призналась Ольга. — Но я надеюсь на лучшее.

— Лучшее — враг хорошего! — попробовал пошутить Кобрик, но Ольга опять не улыбнулась. — Не получаются у меня сегодня шутки?

— Мне не до шуток! — честно призналась Ольга.

Кобрик притянул ее к себе и страстно поцеловал, но Ольга вырвалась.

— Любовь прошла? — обиделся Кобрик.

— У тебя сегодня свадьба! — напомнила Ольга. — А с минуты на минуту будет обход.

Кобрик задумался.

Утро в двести шестой камере началось обычно.

Кормушка со стуком открылась, и зычный голос надзирателя возвестил:

— Подъем!.. Подъем!..

И еще громче захлопнул кормушку.

Сойкин проснулся первым. Он всю ночь спал вполглаза. Последнюю ночь он проводил в тюрьме в качестве задержанного. Знал, что утром дернут на суд — «наматывать на рога».

И зычный голос вертухая прозвучал для него трубой архангела, созывающей на суд. Правда, не божий.

Сойкин спал почти одетым, не украдут ничего и вообще, мало ли что…

Пошел к параше и заметил спящего возле двери Поворова. Тот так и спал, укрывшись с головой. Как не задохнулся? И разделся, словно спал дома. Голые ноги торчали из-под одеяла, а одежда была сложена под подушку.

Сойкин, отходя от унитаза, сказал торопившимся ему на смену Хрусталеву с Рудиным:

— Какой горячий! Голым спит!

Рудин обогнал Хрусталева и первым прорвался к толчку, заметив походя:

— Все спят как люди, а этот голову спрятал, как страус.

Хрусталев, проиграв бег к толчку, присел на корточки, задом к голове Поворова, и выпустил газы.

— Ему нравится, когда в нос пускают! — заявил он Сойкину убежденно. — Может, он Париж вспоминает или Нью-Йорк… духи «Кристиан Диор» или «Алла»?

Сойкин обрадованно схватил лист бумаги, разорвал его на полоски и осторожно вложил их между пальцами ног Поворова.

— Пусть на «велосипеде» покатается! — и зажег бумагу. — Ему сейчас самый сладкий, радужный сон снится.

Огонь стал лизать пальцы ног Поворова, и он яростно закрутил ногами «велосипед», завопил от боли, запутался в одеяле, с трудом вырвался из его плена и, ничего не понимая, потушил огонь одеялом.

Затем, ахая и охая, открыл холодную воду и стал остужать ноги по очереди.

— Какая сука… — ныл Поворов, еще не проснувшись.

Хрусталев, стоя уже у толчка, получал двойное удовольствие.

— Приснилось что? — спросил он почти дружелюбно. — Просыпайся, сладенький! А то в карцер загремишь, к Григорьеву на пару.

Дверь камеры открылась, и надзиратель рявкнул:

— «Вертолеты», бездельники!

И спавшие на топчанах, сбитых из досок, быстро постарались вынести их в коридор.

Почти все уже поднялись и, зевая, потягивались.

Лишь Баранов продолжал спать и не делал даже попыток проснуться.

Вертухай заметил спящего, но, усмехнувшись, сказал, к удивлению задержанных:

— Этот умаялся шестерить! Пусть поспит!

И запер дверь.

Великанов принюхался к Баранову и завистливо сказал:

— Этот где-то нажрался! Коньяком несет! И хорошим, я в этом толк знаю!

Кузин равнодушно заметил:

— Его куда-то позвали не для допроса! Вспомнили, что когда-то он работал официантом. Пьянку, наверное, вертухаи и устроили. И Баранову перепало…

— Кто хорошо шустрит, тот неплохо живет! — заметил Великанов.

Сойкин засмеялся.

— Шестерки и в тюрьме неплохо устраиваются! — заметил он. — Умеют услужить!

— Ласковый теленок двух маток сосет! — заметил Рудин.

Хрусталев захохотал:

— По маткам у нас в камере два специалиста: Маленький и Поворов. Преступники!

Великанов разозлился на Хрусталева.

— А ты знаешь, что в Таиланде и в Сингапуре торговцев наркотиками казнят? Ты — международный преступник.

— Ты говори, да не заговаривайся! — с угрозой сказал Хрусталев. — А не то…

— Что «не то»? — подошел к нему вплотную Великанов. — Шею намылишь?

— Под моим началом страшные мальчики ходят. Шепну словечко им, и твою жену — хором…

Великанов схватил Хрусталева за глотку.

— Сначала я тебя… раком поставлю!

Кузин бросился их разнимать.

— Великанов! Не наматывай срок! Не пачкай рук. И не обращай внимания, язык без костей, мелет, воздух сотрясает.

Хрусталев с трудом вырвался из тяжелых рук Великанова и отошел в сторону, потирая шею.

— Я слов на ветер не бросаю! — повторил он с угрозой.

Великанов сделал попытку оттолкнуть стоявшего на пути Кузина, но раздумал, да и тот вцепился в него.

— Зарежу! — пообещал тогда он Хрусталеву, на что тот только ухмыльнулся.

Кузин отвел Великанова к окну покурить.

— Что ты со всякими разговариваешь? — укорял он Великанова. — Хочешь поговорить, подходи к мне. Или с Григорьевым поговори, умный человек. Как он здесь оказался, ума не приложу.

Великанов все не мог отойти от стычки с Хрусталевым, поэтому грубил:

— А ты здесь как оказался?

— Превратности судьбы! — засмеялся Кузин. — Помнишь, у Чехова?

Великанов насупился и жадно затянулся дымом.

— Не читал! — признался он Кузину. — Я — рабочий, Сергей Сергеевич! Классный рабочий. Экстра-класс! Орденоносец. Был ударником коммунистического труда. И прочих наград… A-а! Кому это сейчас нужно? Но… не читал, извини! Читать было некогда.

— Для водки время находил! — вырвалось у Кузина.

— Традиция! — возразил Великанов. — И отец мой пил, от белой горячки помер. И дед пил запоем. Веселье на Руси — питие! Тоже — превратности судьбы!

— Чушь! Пьяница на Руси всегда был окружен презрением. Пить, не отрицаю, — пили! Но дело не забывали. Дело было на первом месте. Оно и от пьянства уберегало, не давало процветать. Сухой закон сколько лет держался с войны четырнадцатого года…

— Поэтому и революция победила так легко! — вмешался Айрапетян.

— И большевики придерживались сухого закона! — упорствовал Кузин. — Пока Сталин не отменил его и не ввел свободную продажу спиртного в огромных количествах и по низкой цене. Стал осмысленно спаивать народ. И пьяница стал героем.

— Ерунда! — отмахнулся Великанов. — Самогон всегда гнали! Не верю я в сухой закон.

— Молодец, э! — поддержал Айрапетян. — Нигде в мире этот сухой закон не прижился. О нашей стране и говорить смешно.

— Не береди душу! — взмолился Великанов. — Баранов сначала надышал коньяком, теперь вы…

— В доме повешенного не говорят о веревке! — понял Кузин.

— Ты лучше расскажи, как ты погорел? Или тоже — секрет фирмы? — перевел разговор Великанов.

— Никакого секрета нет! — разговорился Кузин, поясняя окружению: — Как вы понимаете, в одиночку мои дела не делаются… А в нашей цепочке был директор швейной фабрики, где целый подпольный цех шил на нас костюмы…

— Полушерстяные? — улыбнулся Великанов.

— По цене шерстяных! — поддержал шутку Кузин. — Так вот, этот директор был бабник — первый сорт! Между прочим, грузин! — обратился Кузин почему-то к Айрапетяну.

— Если бы ты сказал: «Между прочим, армянин», я бы обиделся. А «между прочим, грузин» говори сколько хочешь, — ответил Айрапетян.