— Зачем мыть, все равно пачкаться будут! — огрызнулся Баранов, но пошел все же к раковине мыть руки и умываться.

Поворов поудобнее устроился на койке.

— Девку я заломал стоящую!.. Джульетту из себя изображала, недотрога. Жениха своего, Ромео, дожидалась из армии: Как-то раз я ее притиснул, так она меня по морде. Даже в кино отказалась сходить. Тогда я ее подкараулил, когда она в Москве припозднилась на занятиях в университете. Со станции шла, а я в кустах засел, мешок набросил, дубинкой по черепушке и в сарай. Хоть день, да мой! Сколько было сил, все на нее потратил, но ломанул от души. Ромео, ты должен мне поставить бутылку, я за тебя самую трудную работу сделал.

— Заложила? — посочувствовал Баранов, успевший быстро умыться.

— Не повезло. Хозяин в сарай приперся зачем-то… А у меня и сил сопротивляться не было. Такая спелая ягодка. А красивая… Закачаешься!

Григорьев прервал его излияния:

— Так ты на старосту будешь пробоваться или нет? А то без тебя обойдемся.

Поворов мигом соскочил с койки.

— Чего это без меня? Что я, пальцем деланный? Говори, что надо.

Григорьев берет полотенце и завязывает глаза Поворову.

— Мы тебе глазки завяжем, а ты должен языком кусок сахара вытащить из руки одного из нас. — Он приподнял полотенце, показывая Поворову, как будет торчать сахар между пальцев тыльной стороны фаланг. — Но только языком. Зубами запрещается. Мы будем следить.

И Григорьев крепко завязал глаза Поворову.

Поворов забеспокоился:

— А как я найду кусок сахара? Он же без запаха!

— Не боись! Мы твой язык подведем вплотную и скажем: «Лижи!»

Григорьев стал кружить Поворова на месте, чтобы тот потерял ориентацию в пространстве камеры.

Сойкин мгновенно забрался на койку и оголил зад.

Григорьев, продолжая кружить Поворова, запел:

— Ладушки, ладушки, где были? У бабушки! Что ели? Кашку! Что пили? Бражку!

Крепко держа Поворова, он подвел его к самому заду Сойкина.

— Лижи!

Поворов энергично взялся за дело, но Сойкин не выдержал и захохотал.

— Щекотно! Я щекотки боюсь!

Когда Поворов вырвался и сорвал повязку, Сойкин уже успел натянуть штаны и сесть по-турецки на койке. Показал зажатый кусок сахара между пальцами, насмешливо протянул:

— Не получилось!

— Не быть тебе старостой! — подтвердил Григорьев.

— Вы меня обманули! Там не было сахара! — закричал Поворов, заподозрив обман.

Григорьев сделал строгое внушение Сойкину:

— Сойкин! Ты опять не подмылся?

И тут началась потасовка. Поворов сбил Сойкина с койки, но Григорьев перехватил его руку и отправил на пол. Сойкин начал бить Поворова ногами. Григорьев, схватив за шиворот, поволок Поворова к параше.

Кузин предупредил Григорьева:

— Не покалечь! А то намотаешь себе новый срок, не разработав первого.

Григорьев бросил в конце концов Поворова у параши.

— Хватит с него… Слушай, победитель! Ты у Сойкина очко лизал, не спать тебе на его койке. Будешь спать на «вертолете» у параши. Все, даже честные люди, начинают с этого путь.

Счастливый Сойкин мигом сбросил вещи Поворова на пол и водворил на койку свои.

Лениво открылась дверь в камеру, и надзиратель так же лениво спросил:

— Что за шум?

Сойкин охотно откликнулся:

— А драки нет! Припадочный попался! Не хочет у окна спать. «Хочу, — говорит, — возле параши, и точка!» Начитался советской литературы, на себе хочет испытать. Мы его и так, и сяк, а он бух на пол — и выть, и кататься…

— Балаболка! — усмехнулся довольно надзиратель и закрыл дверь.

Потап Рудин ночь провел в отделении милиции. В камере он был совершенно один.

— Глядя на пустую камеру, трудно предположить значительный рост преступности, как пишут газеты, — сказал он сопровождающему милиционеру.

— У нас район тихий, — миролюбиво ответил сопровождающий. — Бывает, правда, квартиры чистят!

И он красноречиво посмотрел на Рудина, а затем закрыл дверь камеры.

Рудин после допроса и опознания вещей совсем устал. Довольно вспомнил бешенство пострадавшего, когда Рудин рассказал при нем о подслушанном диалоге в спальне. Рудину даже показалось, что пострадавший скорее примирился бы с потерей картин и антиквариата, чем быть выставленным вот так, на позор, в глазах жены.

Засыпая, Рудин почему-то почувствовал вину перед Инной.

«Надо же! — подумают он. — Она меня сдала, а я еще перед ней, оказывается, и в виноватых хожу!»

В Бутырке Рудин прошел весь путь в общем стаде и вскоре едва отличался от остальных.

«До чего же быстро стирается человеческая индивидуальность! — думал он, глядя на задержанных. — Попробуй разбери: кто здесь с высшим образованием, а у кого три класса? Все на одно лицо! Очевидно, человек на воле отличается прической и выражением лица. А тюрьма стирает индивидуальность».

Первое, что увидел Рудин, войдя в камеру, был останавливающий льющуюся из носа кровь Поворов.

«Ого! — забеспокоился Рудин. — Крутые ребятки! С ними надо держать ухо востро! Не то накостыляют живо!»

— Привет, братва!

Никто не обратил на него никакого внимания.

Лишь Григорьев заметил: «Контингент пошел! К вечеру будет норма!»

Рудин кое-что слышал о правилах поведения заключенных в камере. Неписаных, конечно. И знал, что можно делать, а что нельзя ни в коем случае..

— Разрешите присесть на вашу койку? — спросил он вежливо у Кузина.

Кузин, ошарашенный такой вежливостью, несколько секунд не мог даже ничего ответить. Наконец он обрел дар речи:

— Садитесь, сделайте милость!

Сойкин презрительно захохотал.

— Ёкаламене! Граф, не соизволите ли сесть на парашу? Ах, герцог, вчера, когда мы брали ссудную кассу, я совершил некрасивый поступок: не пропустил вперед себя в дверь даму. Ах, принц мой, она же была проститутка! И проститутка бывает женщиной, герцог!

Почти все поддержали Сойкина своим смехом, кроме Кузина, Рудина да Поворова, который все еще никак не мог под холодной водой остановить сочившуюся из носа кровь.

Кузин опять уткнулся в книжку, которую читал.

Рудин понял, что обижаться глупо, и тоже рассмеялся.

Григорьев подсел к нему.

— За какие грехи повязали?

— В гости пришел без приглашения!

— Домушник, значит?

— У меня доказан только один эпизод! Профессию доказывать надо!

— Сечешь! Молоток! — одобрил Григорьев. — Гони туфту лепилам. Условно можешь схлопотать.

— В худшем случае не больше полутора лет!

— В селении Маштаги, — начал рассказывать анекдот Григорьев, — учитель спрашивает: «Ахмед, сколько будет дважды два?» — «Пятнадцать, учитель!» — «Дурак, я сколько раз вам буду говорить: не больше одиннадцати!»

Рудин засмеялся, хотя слышал варианты этого анекдота раз двадцать.

— Ништяк! — оценил искренность его смеха Григорьев. — Везде чувствуешь себя как дома. Легко перезимуешь. Тебя и в зону не пошлют. Здесь шнырем прокантуешься. Чего гнать куда-то. Пока довезут, обратно везти уже надо. Одни хлопоты. Разнообразят нашу камеру Уголовным кодексом. А то одних хулиганов да насильников бросают. Несерьезный народ! Будем знакомы: валютчик Григорьев!

— Рудин!

— Литературная фамилия! Впрочем, с кем я только не встречался. Сегодня утром на правиловку Пушкина заграбастали…

— Пушкина? — удивился Рудин.

— Александра Пушкина! Не поэта, конечно! Наркотой промышлял. От себя работал.

— Это как?

— Просто: купит мелким оптом, а продает в розницу. Рынок!

Дверь камеры резко распахнулась, и в камеру ворвались четверо надзирателей.

— Встать! — заорал старший. — Собрать вещи и на выход в коридор.

Задержанные, тихо матерясь, стали собирать свои шмотки. Владельцы коек скатали матрацы и вместе с ними по одному выходили в коридор.

— Большой шмон! — шепнул Григорьев Рудину. — Ныкать нечего?

— Пустой! — ответил Рудин. — Повязали меня тепленьким, подготовиться не успел.

Григорьев собрал все со своей койки и вышел вслед за всеми.