Но и это было не все.

Когда Поворов, ощущая на голове легкость, поднялся с кресла, тот же надзиратель приказал:

— Раздеться догола!

Только сейчас Поворов заметил, что вокруг него все задержанные стоят в чем мать родила.

Способность к сопротивлению была подавлена, и он покорно разделся догола.

Надзиратель занялся проверкой одежды.

А парикмахер напомнил Виктору:

— Эй, я еще не закончил с тобой! Марш ко мне!

Поворов, недоумевая, подошел к парикмахеру, и тот двумя движениями машинки снял у Поворова волосы в паху.

— Свободен! — язвительно проговорил парикмахер. Поворов со страхом посмотрел на себя ниже пояса, ставшего голым и жалким. Виктору даже показалось, что он уменьшился и съежился в размерах.

Такого унижения он и представить себе не мог.

Но Виктор еще хорохорился: «…Все пройдет, как с белых яблонь дым…»

Голых и стриженых задержанных, как стадо баранов, погнали под душ. Выдали каждому по кусочку мыла, хозяйственного, размером со спичечный коробок, и стали запускать в душевую числом, равным количеству помывочных мест.

Поворов попал в первую десятку и, стоя под едва теплым душем, размышлял, ожесточенно намыливая остриженную голову: «Пошел по шерсть, а вернулся стриженым! Не только в армии, оказывается, стригут. Может, лучше было бы в армию пойти?»

Мытых направляли на сушку, где большие фены с фотоэлементами почти мгновенно обсушивали голову и тело, оставляя в неприкосновенности душу.

Затем Поворову выдали его одежду, очевидно, тоже подвергшуюся санобработке горячим паром с химическими добавками.

Поворов с содроганием надел ставшую словно чужой одежду, и надзиратель повел его в камеру.

С первого этажа Поворова довели только до второго. Там надзиратель постучал большим ключом по решетке, закрытой на ключ, условное количество раз, и ответственный за эту решетку не спеша подошел к ним, открыл решетку, принял Поворова, закрыл решетку обратно на ключ и повел задержанного по длинному коридору к другой решетке, которая разделяла этот длинный коридор на сектора.

Упершись в следующую решетку, надзиратель, в свою очередь, остановился и постучал о нее своим ключом. Звон был далеко слышен, потому что в конце коридора показался другой надзиратель и направился к ним не спеша.

«Не доверяют они другу другу, что ли? — устало подумал морально раздавленный Поворов. — У каждого свой ключ и свое строго ограниченное пространство: от решетки до решетки. Да! Отсюда действительно не убежишь».

И Поворов вспомнил, как он подслушал наставление надзирателя одному из задержанных: «Бежать отсюда бесполезно. Единственный, кому удалось это сделать, был Феликс Эдмундович Дзержинский, рыцарь революции. И то этот рыцарь спрятался в бочку с дерьмом. Тогда канализации не было. А теперь не смоешься». И захохотал от сказанной двусмысленности.

Следующий надзиратель повторил всю процедуру с точностью робота и повел Поворова к камере.

«Двести шестая камера», — прочитал Виктор.

— Хулиганка! — добавил надзиратель.

— Почему хулиганка? — не понял Поворов.

— Статья есть такая в Уголовном кодексе, двести шестая, за хулиганство, — пояснил надзиратель.

Он открыл окошко в двери, называемое «кормушкой», и посмотрел вовнутрь камеры. Затем закрыл кормушку, пробормотав:

— Мир и гладь, божья благодать…

Надзиратель посмотрел на Поворова, чему-то усмехнулся и открыл дверь.

Задержанные, занимавшиеся до этого каждый своим делом, замерли.

— Входи! — приказал надзиратель.

Поворов вошел вслед за надзирателем.

Тот, оставив дверь камеры открытой, пошел к койке, стоящей у самого окна.

— Иди за мной! — приказал он Поворову.

Тот не осмелился ослушаться.

Надзиратель сбросил с койки у окна чьи-то вещи и сказал:

— Это будет твоя койка. Самая удобная. У окна воздуха больше. А то курят, хоть топор вешай. И вони меньше, от параши далеко.

Парень лет двадцати, высокий и худой, подскочил к надзирателю.

— Гражданин сержант, но это моя койка!

Надзиратель презрительно отстранил его рукой от себя.

— Ты, Сойкин, хулиган! Твоего здесь что на тебе. Ты теперь переходишь на государственное обеспечение.

Надзиратель покинул камеру и закрыл за собой дверь на замок.

«Дверь была открыта, но никто даже не сделал попытки сбежать. Хотя каждый, как и я, знает, что далеко не убежишь — упрешься в следующую решетку».

Поворов оглядел напряженные лица собравшихся вокруг него сокамерников и, улыбнувшись, произнес с некоторой бравадой:

— Привет честной компании! Позвольте представиться: Виктор Поворов!

Сойкин явно боролся с желанием немедленно броситься на Поворова и затеять с ним драку, но медлил, не зная последствий.

— Наше вам с кисточкой! — решил Сойкин отложить экзекуцию. — Бугор или прыщ на ровном месте? По какой статье?

— По сто семнадцатой.

— Что так гордо? — спросил крепкий, просто литой парень лет тридцати, явно восточной национальности. — Мы сегодня старосту камеры выбираем. Если хочешь стать старостой, то должен пройти испытание…

Поворов лег на койку и вытянулся.

— Ночь провел в боксе, не сон, а муки… Старостой я стать не прочь!

Сойкин просто залебезил перед Поворовым:

— Просто необходимо тебе. Лучшую койку ты уже получил. Теперь остается завоевать власть, и дело в шляпе…

Мужчина лет сорока, с испитым лицом и тупым взглядом, с детским смехом подхватил:

— …шляпа на папе, папа на маме, мама на диване, диван в магазине, магазин в Берлине, Берлин в Европе, Европа в жопе…

— Если мы — Европа! — подчеркнул Сойкин. — Ясно, задержанный Баранов?

Баранов стушевался и ушел к параше.

Поворов оглядел камеру.

— А на воле говорят, что камеры все переполнены. Здесь на шесть коек шесть человек…

— «Все врут календари…» — продекламировал крепкий парень восточной наружности. — Считать не умеешь. С тобой — восемь!

Поворов еще раз пересчитал задержанных.

— Могу всех представить, раз уж ты можешь быть нашим старостой: я — Григорьев, валютчик, по определению милиции…

— Так за валюту сейчас не сажают! — удивился Поворов.

— Статью никто не отменял. Можно только в пунктах обмена.

— А ты решил побольше заработать? Чтобы у тебя купили по курсу продажи?

— Почему нет? Очередь была на час. Мужик спешил. Я помочь хотел. Оказалась провокация. И валюты лишился, и в тюрьму попал.

— Не повезло! — посочувствовал насмешливо Поворов. — Представляй дальше.

— Сойкина ты уже знаешь, на его койке валяешься. Баранова видел, тот, что на толчке сидит, ему место в дурдоме, а не в тюрьме. Этот великан так и прозывается — Великанов, оба — хулиганы, на толчке по дурости, великан по пьянке. Серьезный мужчина на койке — Кузин, по семьдесят девятой пашет, пришел к нам из Большого дома, отказались они от него, орешек не по зубам оказался. Жгучий армянин — Айрапетян Вано, задержан за грабеж. А этот толстый и большой, но с фамилией Маленький, твой коллега с первой частью, по сто семнадцатой.

— Так как же эти двое лишних спать будут? По очереди или валетом?

Общий хохот был лучшим ответом. Сойкин продолжал паясничать:

— Король-дама! Марьяж!

— Сегодня утром пять человек «дернули» из камеры на правеж! — продолжил Григорьев. — До вечера пять человек других загонят в наше стойло.

Поворов равнодушно вздохнул, у него уже была персональная койка, а о других печься его не приучили.

— Тесновато! — заметил он, зевая. — В Штатах, я знаю, на одного заключенного полагается девять квадратных метров.

Сойкин восхищенно воскликнул:

— Во, дают! Как у нас при распределении жилплощади! Откуда знаешь? Сидел там?

Баранов, успевший слезть с толчка, вклинился в разговор:

— Ты лучше расскажи, какую цацу заломал?

Григорьев брезгливо принюхался к Баранову и отшвырнул его.

— Воняет от тебя, Баранов, как от козла старого! Руки хоть бы помыл, после того как очко подтирал.