Девушки вышли из помещения, как пришибленные, не способные ни объяснить, ни прокомментировать случившееся. Только когда вышли на улицу, и ласковый осенний ветерок освежил их разгорячённые лица, Лена сказала:

— Нина, ты что–нибудь поняла?

— Так же, как и ты. Только то, что из нас хотят сделать отважных разведчиц, которые положат на алтарь служения Родине свои молодые жизни, о подвигах которых узнают лишь через пятьдесят лет, или вовсе никто никогда ничего не узнает. Тебя такая перспектива устраивает? Меня лично нет. И я буду делать всё, чтобы этого не произошло.

— Каким способом?

— Пока не знаю, но что–нибудь придумаю, на то и голова, чтобы думать, а ты, если такая патриотка, то делай слепо то, что сказал нам этот НКВДист.

— Нинка, о таких вещах вслух не говорят, услышит кто и нам с тобой обоим несдобровать. Если ты не согласна учиться в этой школе, то найди какой–нибудь предлог, но так, чтобы это было достоверно и тонко, а не то, сломают жизнь и тебе, и твоим родителям.

— А ты согласна учиться в этой школе?

— А у нас что, есть выбор? В конце концов, это интересно и романтично. Будем учиться, а там посмотрим, что из этого выйдет, всё равно так просто от них не отделаешься. Сейчас идём рассчитываемся, пишем письма, собираем вещи. Васе попытаюсь всё объяснить, он поймёт и подождёт. А мы с тобой едем вместе, будем поддерживать друг дружку, а ты обещай мне не высказывать вслух своих пессимистических настроений и тем более критики в адрес инструкторов. Всё, что мы думаем, с чем не согласны, держим в себе на десяти замках, и выполняем всё, что от нас потребуют. Ты согласна?

— Всё ты говоришь правильно, но как удержаться и не ляпнуть что–нибудь в сердцах?

— Если хочешь жить на воле, держи язык за зубами.

— Я что–то не пойму тебя, Ленка, то ты идейная до мозга костей, то какие–то сомнения высказываешь в адрес начальников!

— Насчёт курса партии и коммунистической идеи сомнений у меня нет, но есть опасения относительно некоторых рьяных, но бездушных исполнителей, которым ничего не стоит испортить нам настроение на всю оставшуюся жизнь.

— Теперь понятно. В твоём лице я предвижу новую Мата Хари. Такая же хитрая, осторожная, умная, хладнокровная, обворожительная и спортивная.

— Нинка, не льсти, но это не моё призвание. Я хочу быть счастливой в мирной жизни, а не на тропе войны. А теперь разговоры прекратим и начинаем заниматься делом.

Весь день бегали с «бегунками»: то в библиотеку, то в аэроклуб, то к коменданту общежития. Даже вахтёрша расписалась в казённой бумаге, не преминув спросить: «Каков он этот парень, которому надо будет передать письмо?» День прошёл в бегах и хлопотах, а когда легли спать, от чрезмерного переутомления не могли уснуть. Позёвывая, Нина спросила:

— Лен, а что же будет с Васей?

— Я ему написала письмо и оставила на вахтёрке, в нём сказано, что пока я не дам ему весточку, чтобы не пытался меня искать.

— Ты уверена, что он будет ждать?

— Уверена. Мы на всякий случай обменялись с ним адресами своих родителей. Я своим написала, что если получат от него письмо, пусть перешлют ему мою записку, которую вложила в конверт.

— Ты представляешь, как он расстроится, когда узнает, что ты так неожиданно укатила неизвестно куда.

— У меня и самой сердце разрывается при мысли, что запланированная встреча завтра уже не состоится. Да и состоится ли она вообще когда–нибудь? Сколько неожиданностей в нашей жизни, что даже трудно предположить, какие испытания и муки готовит нам судьба.

Приехал домой поздним вечером. Братья уже спали, только неутомимая труженица мама продолжала трудиться. Увидев меня в дверях, бросила свою стирку и, вытерев руки о фартук, кинулась мне навстречу:

— Сыночек, родной, как я по тебе соскучилась, и как нам тебя не хватает, — обнимая меня, причитала мама. — Голоден, поди? Раздевайся, я тебя сейчас накормлю. Отец–то сегодня на конюшне дежурит.

— Мам, а как вы тут? Ребята здоровы?

— Слава Богу, здоровы. Серёжка с Иваном уже большие. Отцу помогают. Сено, дрова заготавливают, картошку полют, а с первого сентября пошли в школу. Сергей — в шестой, а Иван — в третий. Вот и Егорушка на другой год будет школьником.

— А Петенька уже ходит?

— В одиннадцать месяцев пошёл.

Я ел мамины постные щи, а она без умолку рассказывала про сельские новости, будто меня в Хвастовичах не было несколько лет. Видя, что я утомился и потерял всякий интерес к деревенским новостям, мама постелила рядно на полу, и я лёг вместе с братьями. Утром папа пришёл с работы раньше, чем я проснулся, а когда, потягиваясь, вышел на крыльцо, он уже во дворе рубил дрова. Завидя меня, он воткнул топор в чурбак, распрямился и сказал:

— Здорово, сынок! Как твоя учёба?

— Здравствуй, папа! Учёбу закончил на отлично. Сегодня пойду в райком, доложу о прибытии.

— Будешь в нашем колхозе работать, аль как?

— Не знаю. Может, тут оставят, а, может, ещё куда пошлют. Юрка–то Ерохин никуда не поступил?

— Да куда ему. Работает в колхозе, но хочет учиться на тракториста.

— А как Колька Махоткин?

— Тот в город подался. Завербовался, штоль. Ты вот что, сынок, я часок посплю, а ты поруби дровишки–то, а то негоже, когда они разбросаны по двору. Уже неделю, как из лесу привёз, а порубать всё некогда. Ребятишки теперь в школу ходют, не заставишь.

— Хорошо, папа, я сделаю, иди отдыхай. А сена–то на зиму заготовили?

— Корму, думаю, хватит. Едоков–то, корова да тёлка–полуторница.

В избу вошли вместе с папой. Мама кормила грудью годовалого Петеньку. Не отрывая ребёнка от груди, сказала:

— Завтракайте. Там на столе картошка варёная, молоко, хлеб.

Мы молча поели. Отец пошёл в мазанку отдыхать, а я — рубить дрова. Через некоторое время с гиканьем из избы выскочили с холщовыми сумками на перевес, братья–школьники. Они кинулись ко мне на шею и принялись на перегонки что–то рассказывать о своих школьных делах, учителях. Я решил погасить их эмоции, сказав:

— Бегите в школу, а то опоздаете, потом поговорим.

Они будто того и ждали. Сорвавшись с места, бегом помчались в школу. До самого обеда рубил дрова. Только когда сложил их в поленницу и подмёл двор, решил объявиться в райкоме. Заведующий сельхозотделом посмотрел «диплом», похвалил за отличную учёбу и сказал:

— Мы тут посоветовались и решили послать тебя на работу в Жуковку. Там в райкоме в сельхозотделе нет бухгалтера, и они просили прислать им молодого специалиста, чтобы разобрался во всех тонкостях бухгалтерского учёта. Как ты на это смотришь?

— Я бы хотел работать у нас в Хвастовичах.

— Нет, Василий, у нас места. Да и не наше это решение, а областного управления. Тебя выучили, доверяют ответственную должность, стало быть надо ехать.

Пришлось согласиться.

— А когда ехать–то? — вырвалось у меня.

— Неделю на отдых хватит?

— Хватит, конечно.

— Вот в следующий четверг и поедешь. Я сейчас напишу рекомендательное письмо. Ты комсомолец?

— Да, комсомолец.

— Вот и хорошо. Поработаешь годик–два, а потом направим тебя учиться в институт в Москву. Ты не против?

— В институт — это хорошо, но я хочу на лётчика учиться.

— Значит, славы захотел? А кто же на земле работать будет, людей кормить? Подавай всем деньги, славу. Эх, молодежь, молодежь, жизни вы ещё не знаете.

Глубоко вздохнув, старый большевик подвинул мне бумагу и сердито сказал:

— Чтобы в пятницу был на месте. Я проверю.

Я вышел на улицу, и пока шёл домой, одолевали противоречивые мысли. Жалел, что потерял год из–за этих бухгалтерских курсов, а с другой стороны, не поехал бы в Ленинград, не познакомился с городом и не встретил Лену. Где она сейчас? Чем занимается? Вспоминает ли о своём Ворошиловском стрелке? А, может, уже и забыла? Она ведь мне ничего не обещала, да и планов на будущее мы не строили. Может, это была никакая не Любовь, а просто дружба? И всё–таки, как только подумаю о ней, сердце радостно забьётся и на душе становится теплей. Так, рассуждая сам с собой, я пришёл домой. Про себя решил, завтра же заведу тетрадь и каждый день буду записывать свои дела и чувства и отчитываться перед Ней за каждый прожитый день. Наметил: за эту неделю заготовить дров, натаскать из леса грибов, позаниматься с братьями математикой, так как «тройки» в их тетрадях меня не устраивали. Дома с мамой поделился своими планами, и она их одобрила, добавив к ним выкопать небольшой участок картошки. До вечера ещё оставалось много времени, и, взяв всё необходимое, отправился на огород. Невыкопанной картошки оставалось около четырёх соток, и я решил до вечера выкопать. Вернувшиеся из школы Егор и Иван вызвались мне помочь, и я не отказался от их участия. Год был благоприятный, и картошка уродилась славная. Огород был очищен от сорняков, и под каждым кустов скрывалось до десяти картофелин величиной с кулак и больше. Мелочи почти не было. Работа шла споро. Я копал, ребята собирали и ведрами выносили на межник сухие золотистые клубни. Однако, как не старались, до захода солнца выкопать не успели. Пришлось на этом закончить. Пока её перебирали, ссыпали в погреб, и уже стемнело. Ужинали в потёмках. Мама не нарадовалась. «Приехал работничек, и сразу всё пошло на лад», — говорила она соседям. Я и впрямь трудился с желанием и в охотку с темна до темна, а когда сверстники звали на танцы, ни сил, ни желания у меня уже не было. И потом, после Лены ни на одну из девчат смотреть не хотелось. Всю неделю ждал от неё письма, но не дождался. Честно говоря, в Жуковку ехать мне не хотелось, но мы тогда жили, как солдаты, по принципу: «Партия сказала, надо, комсомол ответил, есть!». Попрощавшись с родителями и братьями, отправился на новое место работы. До районного посёлка Жуковка было километров восемьдесят. Автобусы туда не ходили, пришлось добираться на попутных машинах, и всё же мне повезло, к концу рабочего дня я вошёл в кабинет первого секретаря райкома. Ему, видно, уже позвонили из Хвастовичей, поэтому, читая рекомендательное письмо, спросил: