Три быстрых морских охотника: «Африка», «Ильдрым» и «Ингилаб» — бросились за ним вслед, но как только верхушка солнца погасла в шипящих водах, силуэт корабля распался на бесформенные части, которые вскоре поглотила наступившая темнота.

— Что же это было?

— А кто его знает?! Привиделось, наверное! В море всякое случается… — пожилой матрос смачно плюет за борт в невидимые волны.

Следующим утром «Гянджу» обнаружили севшей на мель в версте от острова.

Деревянная баржа зарылась носом в светлую полоску песка, протянувшуюся в море от гряды невысоких скал. Никаких видимых повреждений. Мерная зыбь лениво закручивается в пенные кольца, бегущие по нарастающей через всю отмель, чтобы, войдя в глубокие воды, расплыться в них без остатка. Прозрачные блики трепещут под обнажившейся ватерлинией в переливающихся пятнах мазута с плотными наростами колючих мидий. Прикрыв глаза от слепящего солнца, моряки, стоящие на железной палубе «Ильдрыма» с зачехленной носовой пушкой, наблюдают за крикливой стаей чаек…

— Эй, там, на «Гяндже»! Есть кто–нибудь живой? — кричит с мостика в жестяной рупор офицер. — Отвечайте!

Корабль–призрак хранит молчание. Лишь протяжно гудят в такт бегущим по отмели волнам его переполненные трюмы.

Над мощеной дорогой, ведущей в поселок от пристани, висят остатки утренней дымки, сплошь пронизанной тонкими лучами света. Жандармы и солдаты оттесняют людей к длинному деревянному бараку под плоской крышей, пропуская фаэтон с Идрисом Халилом, майором Калантаровым, доктором и управляющим нефтяными промыслами Георгом Карловичем Бергером. Коляска остановилась у здании таможни.

Несмотря на внушительную толпу, стоит необыкновенная тишина — плотная, густая, напряженная. Тишина, которую не в силах нарушить ни монотонный плеск воды о деревянные сваи, ни отрывистый хохот чаек, ни длинные свистки сторожевых катеров.

У входа в бухту черный силуэт баржи, стоящей против солнца, да три полоски дыма.

Прозрачный знак грядущей катастрофы.

— Возьми! — Калантаров передает Идрису Халилу тяжелый полевой бинокль. — Это точно «Гянджа». Вон, надпись над якорем!..

Идрис Халил почти не удивился, заметив, как сверху, из глубины сияющих небес к судну широкими кругами медленно спускаются уродливые люди–птицы.

От берега до баржи никак не меньше версты, но воздух сегодня удивительно чист и прозрачен. Воздух сегодня будто заключен в трехмерный кристалл, в котором в мельчайших подробностях отражается и остров, и море, и корабль–призрак, заваленный мертвыми телами, обугленными солнцем и сыпным тифом (если не ошибаюсь, в депеше, полученной Идрисом Халилом, речь идет именно о нем).

— Древние называли его дымной болезнью. — шепотом говорит Велибеков, обернувшись к Георгу Карловичу.

— Кого?

— Тиф, конечно! — достав очки из нагрудного кармана пиджака, он со вкусом поясняет: — По–гречески typhos означает дым. То есть, туманящий разум!..

— А они точно все мертвы? — высокий лоб Георга Карловича покрывается испариной. — Мы… это не опасно стоять здесь?

— Дорогой Георг Карлович…

Над сорока девятью покойниками, вповалку лежащими на деревянных досках палубы, словно нимб, висит золотистое покрывало неподвижного дыма.

Когда гигантские тени от расправленных крыльев целиком накрывают собой корабль, испуганные чайки с пронзительными криками разлетаются в разные стороны. Опустив бинокль, Идрис Халил пытается по лицам майора и доктора, стоящих справа от него, определить, видят ли они то же самое, что видит он.

Теплый бриз доносит горько–сладкое зловоние разлагающихся тел, расклеванных морскими птицами.

На пристани царит молчанье. Тишина снизошла на весь остров Пираллахы, словно естественное безмолвие сорока девяти дымных мертвецов заразило всех вокруг и запечатало уста невидимой печатью. Молчание и тишина царят и в моей полуяви–полусне. Я сижу, уставившись на неподвижное отражение луны в темном квадрате бассейна. В мокрой траве, залитой светом фонаря, прыгают лягушки.

…Пристань — сверху, под небольшим углом, позволяющим видеть баржу на дальнем плане. Идрис Халил, он без привычной фуражки, наклоняет голову и что–то шепчет на ухо невысокому крепкому мужчине с выпирающим животом, одетому в форму жандармского офицера. Это майор Калантаров. Тот несколько раз кивает, озабочено вытирая ладонью раскрасневшиеся лицо и шею, а затем, обернувшись, подзывает к себе кого–то из цепочки солдат, стоящих у него за спиной.

…В конторе таможни, состоящей из двух узких комнат, беленых известью, оказалось неожиданно прохладно и сумрачно, но остро пахло прелой сыростью, пылью и застоявшимся табачным дымом. Высокие окна с решетками открыли настежь. Сели вдоль длинного стола лицом к морю (справа налево): майор, доктор Велибеков, Идрис Халил, Георг Карлович и двое невзрачных полицейских офицеров. На последний оставшийся стул в самом углу, где в темно–зеленых разводах плесени сваленные в кучу лежали огромные папки с бумагами, присел Мамед Рафи — лейтенантские звезды, приколотые прямо на безобразные черные погоны тюремного надзирателя, сверкнули в стеклянном кувшине с шербетом.

Совещались недолго. Почти сразу же было решено послать в артель за лодками. Продолжая разглядывать баржу, черным силуэтом висящую на фоне кобальтового моря, расцвеченного искрящимися брызгами жидкого золота, Идрис Халил почти все время молчал.

Пауза.

Солнце движется вслед за стрелками пропавших дедушкиных часов. Абстрактное время вечности. Время прожитое, но не исчерпанное до конца. Время Идриса Халила, ставшее и моим временем тоже: принимая те или иные обличия, оно возвращается, как навязчивая мелодия.

Стрелки перемещаются слева направо, солнце — с востока на запад, тень от здания таможни все удлиняется и удлиняется, постепенно сползая с деревянного причала в море. Раскалившийся воздух плавится, превращаясь в жидкое марево, в котором постепенно тают линия горизонта и очертания сторожевых катеров, стоящих на рейде.

— Сколько мы еще тут будем ждать? Где лодки?

Майор расстегивает воротник френча. Его лицо усеяно крупными каплями пота. Выловив из стакана кусок льда, он прикладывает его ко лбу:

— Мамед Рафи, узнай, что там, наконец! И, ради Аллаха, отправь кого–нибудь принести еще воды! Не надо шербета, просто воды…

— Какая невыносимая вонь! — вздыхает Георг Карлович.

В комнату, громыхая сапогами, входит молодой чавуш и, отдав честь, докладывает, что прибыли подводы с сырой нефтью.

— Сколько там всего?…

Растянувшись цепочкой по узкой дороге, арбы, груженые железными бочками, проезжают сквозь молча расступающуюся толпу. При выезде на пристань две из них сцепляются колесами. Растаскивая их, жандармы долго и бестолково суетятся и мешают друг другу. Веснушчатый солдат, посланный в ресторацию «Бахар» за водой, оказывается зажатым в самом центре молчаливого столпотворения. Пытаясь протиснуться вперед, он роняет под ноги большой кусок льда, завернутый в газету, и тот, расколовшись на сверкающие кристаллы с налипшими на них обрывками мокрой бумаги, разлетается во все стороны по деревянному настилу. Кто–то из жандармов, чертыхаясь, падает на спину. Лед хрустит под ногами. Подобравшись сзади к веснушчатому солдату, Мамед Рафи дает ему затрещину и, схватив за шиворот, выталкивает к дороге.

Толпа не расходится. Небольшими группами подходят женщины, завернутые до пят в черные покрывала. Они собираются чуть в отдалении за невысоким холмиком, поросшим голубыми колючками. Кажется, что весь поселок уже здесь, но, несмотря на это, удивительное дымное безмолвие, предписанное жутким этикетом смерти, остается почти ненарушенным.

Подойдя к зарешеченному окну, Калантаров вполголоса отдает распоряжение все тому же чавушу:

— Вели выгружать бочки, только чтобы аккуратно мне!..

— Слушаюсь, ага–бей! Прямо сюда?

— А куда же еще!

Георг Карлович снимает с головы белое кепи и протирает платком коротко стриженые волосы.

Над «Гянджой» сияет золотисто–черный нимб.