– Ах, если бы я тоже сделался рыцарем, вместо того чтобы поступить в храм, – сказал Гильом, завистливо поглядывая на де-Гравиля. – Мы оба были бедны, но благородного происхождения, и нас ожидала одинаковая участь; теперь же я подобен раковине, приросшей к скале, а ты летаешь по воле.

– Ну, положим, наши уставы воспрещают отшельникам убивать ближнего, исключая разве тот случай, когда к этому побуждает чувство самосохранения; но зато эти уставы считаются слишком строгими для применения на деле – даже в Нормандии, и поэтому ты всегда можешь взяться за меч или секиру, если у уж тебя явится такое непреодолимое желание. Я и так думал, что ты перестал тунеядствовать, и помогаешь Гарольду рубить неспокойных валлонов.

– О, горе мне, горе мне! – воскликнул Гильом. – Несмотря на свое прежнее долговременное пребывание в Лондоне и знание саксонского языка, ты все-таки очень мало знаешь здешние обычаи. Здесь нельзя священнослужителю ехать на войну, и если бы у меня не было одного датчанина, который укрылся у меня, чтобы избежать любой казни за воровство, если бы, говорю, не он, то я давно разучился бы фехтовать, а то мы с ним иногда упражняемся в этом благородном искусстве…

– Утешься, старый друг! – произнес де-Гравиль с участием. – Может, еще настанут лучшие времена… перейдем, однако ж, к делу. Все, что я тут вижу и слышу, подтверждает слух, дошедший и до герцога Вильгельма, будто Гарольд сделался самым важным лицом в Англии. Ведь это верно?

– Без всякого сомнения верно.

– Женат он или холост? – вот вопрос, на который даже его собственные люди отвечают очень двусмысленно.

– Гм! Все здешние менестрели поют о красоте его Юдифи, с которой он обручен… а может быть, он находится с ней и в более близких отношениях. Но во всяком случае он на ней не женат, потому что она приходится ему родственницей в пятом или шестом колене.

– Значит – не женат; это хорошо. А этот Альгар или Эльгар, как говорят, не находится с валлийцами?

– Да, он опасно болен и лежит в Честере… он получил несколько ран, да сверх того его грызет сильное горе. Корабли графа Гарольда разбили норвежский флот в пух и прах, а саксонцы, присоединившиеся под предводительством Альгара к Гриффиту, тоже потерпели такое поражение, что немногие оставшиеся в живых бежали. Гриффит сам засел в своих ущельях и, конечно, скоро должен будет сдаться Гарольду, который действительно один из величайших полководцев своего времени! Как только будет усмирен свирепый Гриффит, то примутся и за Альгара, и тогда Англия надолго успокоится, разве только наш герцог навяжет ей новых хлопот!

– Из всего сказанного тобой, я вывожу заключение, что равного Гарольду нет в Англии… даже Тостиг уступает ему во всех отношениях, – проговорил де-Гравиль задумчиво.

– Где же Тостигу быть равным ему! Он и держится в своем графстве только благодаря влиянию Гарольда. В последнее время он, впрочем, сделал, что мог, чтобы хоть вернуть уважение своих гордых нортумбрийцев, а любовь их он потерял безвозвратно. Он тоже довольно искусен в ведении войны, и сухопутной и морской, и немало помогает Гарольду в этой войне… да, Тостиг далеко не то, что Гарольд, которому мог бы быть равен один Гурт, если бы только он был честолюбивее.

Совершенно удовлетворенный тем, что узнал от почтенного отца, де-Гравиль встал и начал прощаться с ним, но последний задержал его немного, спросив с хитрой улыбкой:

– Как ты думаешь: имеет наш Вильгельм какие-нибудь виды на Англию?

– Конечно, имеет, и, наверное, заветное его желание исполнится, если только он будет действовать поумнее… Лучше всего было бы, если бы ему удалось расположить Гарольда в свою пользу.

– Это все прекрасно, но главное препятствие состоит в том, что англичане чрезвычайно недолюбливают норманнов и будут сопротивляться Вильгельму всеми силами.

– Верю; но война ограничится одним сражением, потому что у англичан нет ни крепостей, но гор, которые позволили бы долго обороняться. Кроме того, скажу тебе, приятель, здесь все гнило. Королевский род вымрет с Эдуардом, останется только ребенок, которого, сколько я слышал, никто не считает за наследника престола; прежнее надменное дворянство также перевелось, и исчезло уважение к древним именам; воинственный пыл саксонцев почти убит подчинением священнослужителям, не храбрым и ученым, как наши, а трусливым и неразвитым… Затем жажда к деньгам уничтожила всякое мужество; владычество датчан приучило народ к иноземным королям, и Вильгельму стоит дать только обещание, что он будет хранить древние законы и обычаи саксонские, чтобы стать так же твердо, как доблестный Канут. Англо-датчане могли бы его несколько потревожить, но мятеж даст этому проницательному политику предлог усеять всю страну крепостями и замками и обратить ее в лагерь… Любезный друг, авось еще придется нам поздравить друг друга: тебя правителем какой-нибудь богатой английской области, а меня бароном обширных английских поместий.

– Пожалуй, что ты и прав, – произнес весело Гиль-ом. – Когда настанет этот день, мне по крайней мере можно будет подраться за нашего благородного повелителя… Да, ты прав, – повторил он, указывая на развалившиеся стены кельи, – все здесь дряхло и сгнило; спасти государство может только Вильгельм, или…

– Или кто?

– Граф Гарольд. Ты отправляешься к нему, и потому скоро будешь иметь возможность судить о нем.

– Постараюсь судить осторожно, – ответил де-Гравиль.

Сказав это, рыцарь обнял друга и снова отправился в путь.

Малье де-Гравиль был человек чрезвычайно ловкий и хитрый, как большая часть норманнов.

Но как он ни старался на пути своем из Лондона в Валлис выведать от Сексвольфа все подробности о Гарольде и его братьях, какие ему были нужны, – все-таки не в силах был сладить с упрямством или осторожностью саксонца. Сексвольф во всем, что касалось Гарольда, имел чутье собаки. Он догадывался, хотя и не мог объяснить себе причины, что норманн имел какие-то виды на графа и чего-то добивался этими простодушными расспросами. Его упрямое молчание или грубые ответы, как только речь касалась Гарольда, представляли резкий контраст с его откровенностью, пока беседа ограничивалась современными происшествиями или особенностями саксонских нравов.

Наконец рыцарь, отраженный со всех сторон, решился отступить и, ВИДЯ, что не извлечь ему больше пользы из саксонца, переменил свою принужденную вежливость на норманнскую спесь к низкому спутнику.

Он поехал впереди саксонца, окидывая взглядом опытного воина характер местности, радуясь, что укрепления, которыми марки охранялись от враждебных кимров, были совершенно ничтожны.

На третий день после свидания с Гильомом рыцарь очутился наконец в диких ущельях Валлиса.

Остановившись в тесном проходе, над которым с обеих сторон повисли серые, угрюмые скалы, сир де-Гравиль позвал свою прислугу, надел кольчугу и сел на боевого коня.

– Ты напрасно облекся в кольчугу, – заметил саксонец, – надевать здесь тяжелое оружие – это значит утомлять себя по пустякам. Я довольно знаком с этой страной и предупреждаю, что тебе скоро придется даже бросить коня и идти пешком.

– Знай, приятель, – возразил де-Гравиль, – что я пришел сюда не для того, чтобы учиться военному искусству с азбуки… Знай также, что норманнский рыцарь скорее простится с жизнью, чем с добрым конем.

– Вы, заморцы-французы, охотники похвастать и пускать громкие слова. Предупреждаю тебя, что ты можешь наговорить их еще с три короба, потому что мы идем по следам Гарольда, а он не оставит врага за спиной: ты здесь так же безопасен, как в храме Ведена.

– О вежливых твоих шутках – ни слова, – сказал де-Гравиль, – но прошу тебя не называть меня французом. Я приписываю это не твоему желанию обидеть меня, а только твоему незнанию приличий и воинской вежливости. Хотя мать моя была француженка… знай, что норманн презирает француза почти так же, как и жида.

– Прошу прощения! Я полагал, что все заморцы родня между собой, одной крови и одного племени.