Никто не отвечал Гарольду. Ветер свистел и стонал, облака неслись по небу, и звезды начали гаснуть…

На другой день Гарольд, с блестящей свитой и полный надежд, отправился в путь к норманнскому герцогу.

Герцог Вильгельм Норманнский сидел в одной из роскошных палат руанского дворца за громадным столом, заваленным свидетельствами разнообразных трудов, которыми этот неутомимый человек занимался в качестве мыслителя и полководца.

Перед ним лежал план нового шербургского порта, а возле него рукопись любимой книги герцога: «Комментарии Цезаря», в которой он заимствовал многие полезные сведения. Эта рукопись была испещрена заметками, сделанными на ней смелым почерком герцога. Несколько длинных стрел, с различными усовершенствованиями в их наружной отделке, было небрежно брошено на архитектурные рисунки строящегося аббатства и проект льготной грамоты для этой же обители. В открытом ларчике превосходной работы, подаренном герцогу королем Эдуардом, лежали письма от разных государей, искавших дружбы Вильгельма или угрожавших его спокойствию.

За спиной герцога сидел его любимый норвежский сокол, без клобучка, так как он положительно не пугался гостей. В дальнем конце палаты преуродливый карлик, с очень умным лицом, чертил на мольберте изображение сражения при Вольдедюне, бывшего одним из самых блистательных подвигов Вильгельма на поле брани. Этот очерк рисовался для герцогини, которая желала перенести его на канву.

Маленький сынок герцога возился на полу с громадным бульдогом, который был, видимо, не расположен играть, так как скалил с ворчанием свои белые зубы.

Ребенок был похож на своего отца, но лицо его выражало больше откровенности, но менее ума. Его грудь и плечи напоминали богатырское сложение герцога, хотя не обещали его стройного роста. После возвращения Вильгельма из Англии его атлетические формы утратили отчасти прежнюю соразмерность, хотя и не обезобразились избытком полноты, которая была не свойственна норманнам. Изменилось и его лицо: черные волосы его вытерлись на висках, а волнения честолюбия провели глубокие морщины вокруг его великолепных глаз и алых губ. Одно только усилие его железной воли могло отныне вызвать на этом лице выражение благородной, рыцарской откровенности, которым оно когда-то отличалось.

Великий герцог был не прежний пылкий воин: он повысился в сане, но в душе его ослабло былое величие. Хотя он обладал громадными достоинствами, но все же своенравный, с трудом в границах справедливости удерживаемый характер позволял догадываться, чем бы он мог сделаться, если б дал простор своим пылким страстям.

Герцог сидел, склонив голову на руку, а перед ним стоял Малье де-Гравиль, говоривший, по-видимому, с большим оживлением.

– Довольно, – проговорил Вильгельм, – теперь я вполне понял направление жителей страны… Они слишком неопытны и убеждены, что мир может продолжаться до конца веков, и поэтому пренебрегают средствами обороны и не имеют, кроме Довера, ни одной сильной крепости… Ну, а самое племя так трудно покорить, что нельзя удивляться беспечности его относительно постройки укреплений. Оно чересчур мужественно!.. Но возвратимся к Гарольду, ты действительно думаешь, что он достоин славы?

– Да, он, по крайней мере, единственный англичанин, получивший научное образование. Все его способности так уравновешены и с ними соединяются такое благоразумие и спокойствие, что когда видишь и слушаешь его, кажется, будто смотришь на мастерски устроенную крепость, силы которой нельзя узнать до штурма.

– Ты увлекаешься, сир де-Гравиль, – возразил злобно герцог, мигнув своими темными, блестящими глазами, – ты говорил недавно, что он даже не подозревают о моих замыслах на английский престол и поддался твоему совету приехать за заложниками. Это дает понять, что он недальновиден!

– Да, он не подозрителен, – подтвердил де-Гравиль.

– Какой толк в хорошо построенной крепости, если ее не охраняет никакой караул? И самый способный – ничто без дальновидности.

– Ты прав! – ответил рыцарь, пораженный справедливостью замечания. Но Гарольд – англичанин, а англичане считаются самым неподозрительным, из всех народов вселенной.

Герцог расхохотался, но смех его был прерван злобным рычаньем: он обернулся и увидел сына, катавшегося по полу с озлобленной собакой.

Вильгельм бросился к сыну, но мальчик закричал:

– Не трогай, не трогай собаку! Я сумею без твоей помощи справиться с ней!

Он со страшным усилием вывернулся из-под собаки, встал на колени и, обхватив шею бульдога, сжал ее с такой силой, что чуть не задушил ее.

– Ну, так я подошел на выручку собаки, – сказал Вильгельм Норманнский с улыбкой прежних лет и высвободил не без труда бульдога из объятий ребенка.

– Нехорошо, отец, – заметил Роберт, получивший уже в то время прозвище коротконогого, – заступаться за врага сына.

– Но ведь враг моего сына принадлежит мне, доблестный витязь, и я же могу потребовать от тебя ответа за измену государю, так как ты самовольно вступил в борьбу с моим четвероногим вассалом.

– Ты подарил мне эту собаку еще щенком, батюшка. И она не твоя!

– Это басни monseigneur de Courthose! Я только одолжил ее тебе для забавы – в тот день, когда ты вывихнул себе ногу, соскочив с крепостной стены, а у тебя, несмотря на жестокий ушиб, хватило еще злости замучить щенка до полусмерти.

– Подарить или одолжить – это одно и то же… Я не выпущу того, что попало мне в руки, ты сам учил меня поступать таким образом.

Вильгельм был в своей семье самым кротким и слабым человеком, он поднял сына на руки и обнял его нежно. Герцог не подозревал, несмотря на свою проницательность, что в этом поцелуе таился зародыш проклятья, возникшего на смертном одре сына и гибели последнего…

Малье де-Гравиль нахмурился при виде отцовского потворства, а карлик Турольд покачал головой. В эту минуту вошел дежурный герольд с докладом, что какой-то английский дворянин приехал во дворец (вероятно, по крайне важному делу, так как он не успел соскочить еще с лошади, как она пала мертвая) и просит у герцога позволения войти. Вильгельм опустил сына на пол и приказал ввести неизвестного гостя. Потом он вышел в другую комнату, приказал де-Гравилю следовать за ним и сел в свое герцогское кресло. Он всегда соблюдал придворный этикет.

Минуты через две один из придворных ввел посетителя, судя по ДЛИННЫМ усам коренного саксонца, и де-Гравиль узнал в нем Годрита, своего старинного знакомого. Молодой человек. наклонившись с большей бесцеремонностью, чем это допускалось при норманнском дворе, подошел ближе к герцогу и проговорил дрожащим от волнения голосом:

– Граф Гарольд шлет тебе свой привет, герцог норманнов! Твой вассал Гви, граф понтьеский, забыв закон рыцарства, поступил предательски с Гарольдом, ехавшим из Англии, чтобы посетить тебя. Ветер и буря прибили его корабли в устье Соммы. Он вышел на берег в качестве мирного гостя в дружеской стране, но был задержан графом со всей своей дружиной и заключен в темницу бельремского замка[23]. Пока я говорю, первый из лордов Англии и шурин короля сидит в тюрьме. Беззастенчивый Гви осмелился даже упомянуть о голоде, о пытке и о смерти – с намерением ли осуществить угрозу, или вынудить к выкупу. Выведенный, быть может, из пределов терпения невозмутимой твердостью и презрением графа, Гви позволил мне ехать к тебе с поручением Гарольда… Граф обращается к тебе как к государю и другу и просит защитить его от этого насилия.

– Благородный саксонец, – ответил герцог торжественно. – Это обстоятельство выдается из ряда, и изменить его для меня затруднительнее, чем ты воображаешь. Конечно, граф понтьеский мой вассал, но я не имею ни малейшего права вмешиваться в его поступки относительно лиц, претерпевших крушение или выброшенных волнами на его берега. Мне тяжело узнать, что твой доблестный граф подвергся такой неприятной случайности, и что я в силах сделать, будет сделано мной. Но я предупреждаю, что могу обратиться к графу понтьескому не как герцог к вассалу. Ступай и отдохни, а я пока обдумаю, чем мне помочь Гарольду.