Она думала о том, чего не может разглядеть. Морские змеи. Морские бури. Дикари. И еще многое, чему нет имени.

Внезапно ночное небо заполнилось черными крыльями, воплями и криками. То были птицы: поморники, крачки, бакланы. Они кружили над Сольвейг, будто ее лодка сияла во тьме, точно маяк. Девушка закрыла голову руками. Если ты умрешь, они выклюют тебе глаза. И даже живому они могут продырявить череп.

Когда Сольвейг открыла глаза, ночные птицы уже скрылись, будто их и не бывало.

С диким плачем они летают от мира к миру.

Чем темнее становилось ночное небо, тем ярче сияли волны. Маленькие барашки, резвясь, освещали все вокруг.

Сольвейг увидела призраки воинов, погибших в битве при Стикластадире. Они плыли по фьорду, поднимая вверх бледные лица. Вокруг нее зазвучали голоса — настойчивые, но мягкие, как снегопад:

— Я обещаю! — крикнула Сольвейг в темноту.

И тогда она решила: «Я высеку руны для вас на кости одного из вас. Я должна воспевать жизнь, иначе сама стану наполовину мертвой».

Утренняя звезда разгоралась все ярче. Взгляд ее был устремлен прямо на Сольвейг.

«Я знаю, кто ты, — подумала она. — Ты — большой палец с ноги Аурвандиля, который тот отморозил, пока ехал на спине Тора. Тор посадил его в корзину, но пальцы остались снаружи. И вот Тор отломал тебя и швырнул в небо… Но у меня все хорошо, — подумала она сонно. — Меня греют оленья шкура и плед».

Вдруг парус захлопал на ветру, как крылья пойманной чайки.

Сольвейг потянулась, зевнула, встряхнула головой: «Похоже, я заснула. Где же я сейчас?»

Она резко села и выпрямилась.

Вокруг Сольвейг плескались волны. Она не видела ничего, кроме них: изгибистые бока их просвечивали темно-зеленым; верхушки ощетинивались и скалились, внутри же они были мрачными, словно смерть, и уходили в бездонную глубь.

Ялик Сольвейг был легок, точно пушинка. Он то погружался глубоко в морскую могилу, куда не достигали и тени, то его увлекало на самую верхушку волны, освещенную солнечным светом. Вверх, вниз, еще вниз, снова вверх.

Все внутри у Сольвейг оборвалось; она чувствовала себя невесомой.

Но девушка заставила себя потянуться к крошечной мачте и ухватиться за нее. Она стояла, держась за мачту обеими руками, и озиралась вокруг. Затем, когда лодка снова поднялась на волне, Сольвейг разглядела вдали позади себя солодовни и житницы из голубого камня. Это был Трондхейм.

Пока она спокойно спала, течение пронесло ее мимо селения.

Сольвейг была ошеломлена. Ее охватил ужас.

Если бы лодка не была такой легкой, волны просто разломили бы ее, ударяя спереди и сзади.

Она сжала кулаки так, что костяшки пальцев побелели.

Потом Сольвейг встала на колени, осторожно схватила лопасть, заменявшую ей руль, развернула ялик обратно к земле и взялась за весла.

Но тут волна проскользнула под кормой, подняла лодку и понесла ее.

«Я понятия не имею, продвигаюсь ли вперед, — подумала она. — Но что же мне еще остается?»

Брызги обдали Сольвейг и скатились по ее лицу. Она облизала соленые губы.

— Хеймдаль! — взмолилась девушка. — Сын девяти волн! Сын девяти матерей! Укажи мне путь. Спаси меня от Ран и ее гибельной сети.

У Сольвейг опух язык и пересохло во рту, но она не решалась оставить весла и глотнуть воды. Еще не скоро у нее появилась уверенность, что она приближается к земле, и лишь через час она смогла направить лодку к спокойным водам. К тому времени она промокла насквозь, и ее била дрожь. Девушка знала, что заглянула смерти в глаза и едва спаслась.

Сольвейг села у весел и напрягла плечи. Оттолкнув ялик подальше от основного течения, она вглядывалась в берег до тех пор, пока не увидела небольшую гавань, куда могла бы причалить.

Там, рядом с останками корабля, покрытыми зелено-черным илом, стоял дряхлый старик. Он наблюдал за тем, как Сольвейг загоняет лодку на галечный берег.

Девушка ступила из лодки, пошатнулась и упала на четвереньки.

Старик держался в стороне. Его седые кустистые брови двигались словно бы сами по себе.

Сольвейг медленно выпрямилась и посмотрела на него.

— Ты дура! — злобно сказал тот.

— Я не хотела. — Сольвейг била дрожь.

— Это же безумие! В такой ветхой дырявой лодчонке.

Кожа Сольвейг посинела, а зубы отбивали дробь.

— Я уснула.

Старик сплюнул в гравий:

— Кто ты вообще такая?

Сольвейг не ответила.

— Назови свое имя.

— Я… я… оно осталось в прошлом.

— Ты откуда?

— День пути. Я плыла вчера весь день и всю ночь.

— Так долго? — вскричал старик. — Ты продержалась в этой лодке столько времени? — Он злобно зыркнул на Сольвейг: — Ты хоть человек?

— Да, конечно.

Дед указал большим пальцем себе за плечо:

— Пошли со мной.

— Мне не нужна помощь.

— А я говорю, пошли. Ты продрогла до костей.

Сольвейг едва доплелась на трясущихся ногах до хижины, куда ее повел грозный старик. Это и впрямь была хижина, совсем непохожая на просторный хутор, где она жила раньше. У огня сидела старуха.

— Бера! — рявкнул дед. — Ты только посмотри на это!

Беру не пришлось упрашивать дважды. Она положила руку на плечо Сольвейг, усадила ее на свое место и завернула в шарф крупной вязки.

Сольвейг тряслась как в лихорадке и не могла унять дрожь. Впервые ее глаза наполнились слезами.

— Ее принесло течением, — объяснял старик жене. — В дырявом старом ялике. Я увидел ее сразу после восхода солнца.

Бера поставила в трясущиеся руки Сольвейг полную миску теплой похлебки из репы.

— Из Левангера? — прокаркал дед. — Ты оттуда?

Сольвейг резко покачала головой.

— Я уж подумал, что все, пропала ты с концами. Да, так и подумал.

— Еще супа? — спросила Бера, понимающе улыбаясь Сольвейг.

Девушка все еще дрожала так, что ей непросто было держать в руках миску, не проливая.

— Нет, правда. Не из Асгарда же она спустилась, — продолжал старик. — Боги вечно жалуются, что в Мидгарде плохая еда. Вечно хотят чего-нибудь получше.

— Олейф, ну ты и скажешь! — усмехнулась его жена.

— Он прав, — заметила Сольвейг. — Рыжий Тор забивал и жарил только собственных коз. Ой! — Она расправила плечи и посмотрела на престарелую пару. — Простите, что я не говорила ни слова. Мне было так холодно.

— Я понимаю, — мягко ответствовала Бера.

— Не из Асгарда, — повторил ее супруг. — И не призрак. Она не похожа на призрак.

Старушка ущипнула щеку Сольвейг:

— Разумеется, нет. Она такая румяная и хорошенькая.

— Но под этой крышей ей не рады, — сказал Олейф. — Отказывается называть свое имя. Отказывается рассказать, откуда пришла. Может, сбежала откуда.

— Ну, Олейф, давай садись в свое кресло.

— Сбежала, да? — обратился старик к Сольвейг.

Та глубоко вздохнула и закрыла глаза:

— Я иду вслед за отцом.

Брови Олейфа задвигались.

— На рынок? — спросила Бера.

Сольвейг покачала головой.

— Тогда продолжай! — приказал Олейф.

— В Миклагард.

— Куда-куда?

— В Миклагард. Великий город. Сияющий город.

Олейф сплюнул в огонь, и тот зашипел в ответ.

— До него тысяча миль, — объяснила девушка.

— Ерунда! — заявил старик.

— Правда! Миклагард лежит за страной Гардарики. Южнее.

— Верно, — язвительно заметил Олейф. — До него тысяча миль, а ты заснула, не добравшись до Трондхейма.