Лодка была именно такой, как описал им проводник: просто выдолбленный ствол дуба, обтесанный так, чтобы киль был выше. К корпусу приделана крохотная мачта с одним парусом, весла и еще одно рулевое весло на корме. Если бы все четверо путников легли, вытянувшись, голова к ногам, то длины лодки им бы не хватило.

— Длинная и узкая, — предупредил их Михран. — Легко опрокинуть. Когда будете перемещаться, сгибайте колени и держитесь как можно ниже. И отворачивайтесь, когда кто-нибудь из ваших товарищей будет делать Черное море желтым.

«Когда он так улыбается, — подумала Сольвейг, — у него торчат передние зубы. Ну настоящий заяц».

— Я никогда раньше не видела такой лодки, — призналась она. — Это не ялик, и не рыбацкая лодка, и не каноэ…

— Можешь называть ее долбленкой, — предложил Эдвин.

Михран кивнул:

— Да, это именно она и есть.

Чем дальше прыгала и скользила — словно бежала на коньках — их лодка, тем шире разливался Днепр.

Сольвейг могла разглядеть людей на берегу, но ей не было видно, чем они занимались. Да и солнце светило так ярко, что девушке приходилось постоянно сощуривать глаза.

— Жарко и влажно, — пожаловалась раскрасневшаяся Эдит, ерзая на скамье. — Я вся вспотела.

— И все-таки, — возразил Михран, — это лучше, чем буря или град, который сдерет с нас кожу. Сегодняшний день похож на губку.

— Что такое губка? — спросила Сольвейг.

Михран улыбнулся:

— Губка! — Он раскрыл ладони и медленно сжал кулаки, потом разжал и пояснил: — Растет в воде.

Сольвейг непонимающе покачала головой.

— Мы используем ее, чтобы чистить себя. Мыть себя. Синяя губка.

Шли часы. Путники почти не вспоминали о тех, кого оставили позади, и о том, случилось с ними раньше. Они вглядывались, принюхивались и прислушивались ко всему, что происходило вокруг. Когда Сольвейг опустила руку в воду, то всем телом почувствовала, сколь быстро несется лодка по течению.

Вечером Михран и Сольвейг привязывали лодку у берега и покупали еду у местных жителей. Они расчищали место для костра и жарили речную рыбу. Ели зернистый хлеб и летние фрукты — сливы, вишни… Пили эль и ложились спать без страха.

— Я говорил, — объявил Михран, — вниз по склону. Завтра Черное море. И последняя опасность.

— Какая опасность? — встрепенулась Сольвейг.

Но Михран не ответил.

Река распахнула морю объятия. Вода под лодкой начала мягко покачиваться, и Сольвейг казалось, что она то придерживает их, то толкает вперед.

«Некоторые дни тянутся так долго, — подумала девушка, — а другие пролетают незаметно. Прошло всего четыре дня с тех пор, как мы уехали с острова Святого Григория. Но я уже увидела столько всего нового, что мне кажется, будто прошли века с тех пор, как я нашла Бриту, притаившуюся в нашей лодке».

— А вот и Черное море, — произнес Михран. Его так и распирало от гордости, словно море принадлежало ему одному.

Эдит мягко покачала головой, будто вспомнила что-то, и проговорила:

— Больше не будет кувшинок.

— Но поля, — возразил Эдвин. — Зерно! Что это там такое?

— Это лен, — объяснил Михран. — Голубые и багряные цветки. А вот там — как вы это говорите? — чай.

Сольвейг нахмурилась. Она никогда не слышала этого слова.

— Пить, — уточнил Михран. — Горячий. Очень хорошо!

Сольвейг улыбнулась.

— Я бы очень хотела попробовать, — с жаром отозвалась она.

— Ну, а теперь поплывем на запад. Будем держаться поближе к берегу до самой реки, — сказал проводник.

— Еще одна река? — жалобно протянул Эдвин.

— Дунай! Длинный, как Днепр.

Михран состроил печальную мину.

— Только не это! — Эдвин выглядел обеспокоенным.

Михран осклабился:

— Мы пройдем мимо реки.

«Так это правда, — подумала Сольвейг. — Из всех мест, где я побывала, вода в Черном море самая темная. Темнее, чем горные потоки, шумно стремящиеся к фьорду, и темнее, чем сам многопалый фьорд. Темнее, чем Балтийское море, простершееся между Сигтуной и Ладогой, темнее рек Гардарики и Ильмень-озера».

— Море своенравно, — поведал ей Михран. — То внезапный ветер. То дождь.

— Резкие порывы, — отозвалась Сольвейг.

— Но сейчас!.. — Проводник широко развел руки.

— Солнечный свет и спокойная вода, — продолжила за него девушка.

— Отсюда поплыл Ясон.

— Кто?

— Ясон! — повторил Михран так, словно все на свете уже слышали про него. — Он мог вернуть свое королевство, только если добудет золотое руно.

— Руно?

— Золотое, — пояснил проводник.

— Наверное, такие овцы пасутся в Асгарде, — сказала Сольвейг. — В королевстве богов. Так нашел он руно?

— Да, и засеял поле драконьими зубами — и возвратился в свое королевство.

«А я? Вернусь ли я в свое королевство?»

За правым бортом расстилались поля. Моря пшеницы, яблочные и грушевые сады, а выше, по склонам холмов, росли березовые и ольховые рощи. По левую сторону еле уловимо сверкала черненым серебром морская гладь. Над головой простиралось сияющее небо, которое то и дело рассекали черные бакланы и красногрудые гуси.

— Я видел чудо! — возгласил Эдвин. — Так начинается одно английское стихотворение. А здесь повсюду чудеса! Красногрудые гуси, водная мята, лысый ибис, тамариск…

— Вот что значит держать глаза открытыми, — ответила Эдит. — Если приглядеться, то все вокруг становится чудом.

Вскоре Сольвейг покопалась в своем мешочке, вынула тонкую костяную пластину и засела за резьбу. Работая, она болтала с Эдит.

— Ты все еще думаешь о Рыжем Оттаре? — спросила Сольвейг.

Эдит нахмурилась и вздохнула:

— Да… Хотя нет. Я больше думаю о ребенке.

— О Эди! А если родится девочка, ты оставишь ее?

Эдит в изумлении уставилась на Сольвейг:

— Разумеется! Конечно оставлю. Я же не викинг.

— А куда ты пойдешь?

— Когда?

— После Миклагарда?

И тут же в разговор вступил Эдвин:

— В Киев.

— Киев! — воскликнула Сольвейг.

— Пока я не смогу доставить тебя обратно в Йорк, — сказал Эдит посол. — Домой, к твоим детям.

— К Эмме и Вульфу, — добавила Сольвейг. — Я помню.

Затем девушка рассказала подруге, что постоянно думает об отце и пытается угадать, что он скажет, когда увидит ее, будет ли рад ее приезду.

— Мне тревожно. То есть я думаю: а вдруг его там нет? Ведь Харальд Сигурдссон набрал себе воинов. Может, они ушли куда-нибудь сражаться.

Эдит положила теплую ладонь на руку Сольвейг и прикрыла железный резец.

— Сражаться или умереть, — мрачно закончила девушка.

— А что ты думала до того, как уехала из дому? — спросила ее подруга.

— Я думала совсем о другом. Мне было так горестно и так одиноко! Поэтому я и решила отправиться в путь. Мне было страшно. Я была исполнена страха и надежды.

— Вот и сейчас тебе следует чувствовать то же самое.

— Я знаю. Но вдруг он пожалеет, что я приехала?

В глазах Сольвейг плескалось сомнение.

— Я повторяю про себя, что справлюсь. Что я сама добралась сюда от Трондхейма, а значит, у меня хватит сил позаботиться о себе. Иногда убеждаю себя, что попрошу помощи у Эдвина и Эдит. — Сольвейг говорила все громче. — Но вы ведь возвращаетесь в Киев.

— А что Михран? — спросила Эдит.

— И он тоже уедет. Он ведь проводник.

— Как ты думаешь, если бы ты сейчас была дома, решилась бы поплыть снова?

— О да! — вскричала Сольвейг.

Тут подал голос Эдвин:

— Все назовут тебя отважной. Но некоторые скажут, что ты безрассудна.

— Что это означает?

— Что тебе не хватает мудрости. Но я так не думаю. Ты знала, что путь будет долгим и многотрудным.

— И опасным, — добавила Эдит.

— Но если мы не будем рисковать… — продолжал Эдвин. — То есть можно сидеть дома у очага, помешивая жаркое, и ничего в нашей жизни не изменится. Или можно помолиться, выйти за порог и встретить неизвестность лицом к лицу.

Чем ближе подходил к концу их путь, тем больше привязывалась Сольвейг к своим спутникам. «Вы стали мне родными, — думала она. — Я не могу дождаться, когда мы приедем в Миклагард, но мне невыносима мысль о расставании с вами».