Сольвейг закрыла глаза.
И увидела, как стоит рука об руку с отцом, вглядываясь в костер на вершине холма. Аста, Кальф и Блубба тоже были там, и десяток земледельцев с фьорда.
Огонь свирепствовал так, что щеки Сольвейг — да что там, все ее лицо! — пылали. Прохладный ночной воздух шипел мириадами мерцающих светлячков, и темно-рыжий шар солнца садился за горизонтом.
«Середина лета, — подумала она. — Еще нет тьмы. У нас еще так много времени.
Летнее солнцестояние. Мой самый любимый день в моем самом любимом месте, и рука моя зажата в отцовской…»
Повеяло едким дымом, и Сольвейг сморщила нос.
Началось пение. Такое непохожее на шумные песни крестьян, на гвалт, что поднимали жители фьорда, когда солнце, будто огромный шар, медленно выпрыгивало из-за горизонта.
А это был монотонный напев, в котором раз за разом повторялись одни и те же слова: «Восходит к вам, восходит он, его должны мы помнить. Восходит к вам, восходит он, его должны мы помнить».
Сольвейг сжала руку отца и впилась ногтями в его ладонь.
— Ой! — послышался чей-то голос.
Сольвейг открыла глаза и сразу вспомнила, где находится и кто это поет. Эдвин нахмурился и сжал правую руку.
Дым темной ровной колонной поднимался от погребального костра. Товарищи Рыжего Оттара стояли вокруг его пылающего тела. Сольвейг стояла между Эдвином и Эдит; Бергдис опустилась на колени по другую сторону пламени.
— Рыжий Оттар! — воскликнул Торстен. — Я бы с радостью отправился с тобой по морям, и не один раз. Но мое первое плавание с тобой оказалось последним.
Спутники взялись за руки. Они шагали вокруг костра, снова повторяя нараспев: «Восходит к вам, восходит он, его должны мы помнить».
— Рыжий Оттар говорил мне правду, и потому он был настоящим другом. Нет никого хуже лжеца, и ни один истинный друг не будет говорить вам только то, что вы хотите услышать.
И снова все, кроме Бергдис, зашагали по кругу. «Восходит к вам, восходит он, его должны мы помнить».
— Рыжий Оттар! — выкрикнула Одиндиса. — Ты скор был на гнев и скор на прощение. Ты всегда был прямодушен, честность текла в твоей крови, честность была в самых костях твоих.
«Восходит к вам, восходит он, его должны мы помнить».
Когда настал черед Эдит, она просто сказала:
— Рыжий Оттар! Не мила мне была мысль о смерти вместе с тобой, но ты стал мне мил. — Она положила руки на живот и зарыдала: — Рыжий Оттар, отныне и вовеки ты будешь со мной, и живой, и мертвый.
И снова пошли они по кругу. «Восходит к вам, восходит он, его должны мы помнить».
— Рыжий Оттар! — воззвала Сольвейг. — Я вырезала эти слова для тебя.
Она швырнула языкам пламени ясеневую дощечку с начертанными на ней рунами.
— Рыжий Оттар! — повторила она теперь нараспев. — Твой разум был ясен, ты был беспристрастным. Ты слово свое держал. Ты криком своим меня сделал сильнее, был другом в ненастные дни.
«Восходит к вам, восходит он, его должны мы помнить».
Бергдис словно обезумела от ярости. Она была так поглощена своей болью, что не смогла восславить Рыжего Оттара. Ей хотелось лишь одного: вылить потоки яда и желчи на головы своих спутников. Но она лишь злобно озиралась и молча скрежетала зубами. Так и не произнесла ни слова.
Столб густого серого дыма, восходившего от костра, начал колыхаться и дрожать.
Еще один раз путники потерли глаза, стараясь избавиться от рези, и сомкнули руки. «Восходит к вам, восходит он, его должны мы помнить».
Бергдис царапала лицо ногтями, оставляя на щеках глубокие борозды. Она кричала, и крик ее разрывал Сольвейг сердце.
Один за другим товарищи Рыжего Оттара уселись на траву вокруг костра.
Они обнажили свои чувства, излили в песне свои сердца. И теперь, когда дневной свет угасал, на них спустилась тишина. Было очень тихо, лишь каркала ворона, спрятавшаяся в ветвях векового дуба.
Едкий дым все таял, пока не рассеялся серебристой дымкой.
Его поглотили небеса, и воздух вновь стал прозрачным.
Под вечер они медленно побрели к лодке, что стояла на якоре в извилистой бухте. И тут заметили, что на волнах подпрыгивают маленькие зелено-рыжие мячики.
«Как удивительно, — подумала Сольвейг. — Сначала я увидела, как на солнцестояние в небе повисает тяжелый рыжий шар, а теперь мне на глаза попались сотни маленьких солнышек, качающихся в воде».
— Апельсины, — пояснил ей Михран.
— Поплавки для сетей? — предположила Сольвейг.
Проводник затряс головой и начал жестикулировать.
— Их можно есть?! — воскликнула девушка.
— Очень вкусно, — сообщил Михран. — Сладкие. Сладко-горькие.
Сольвейг поджала губы и принюхалась к запаху, что исходил от ее поношенной туники и голых рук.
— Сладко-горькие, точно этот дым. Апельсины… так почему же они тогда плавают в воде?
— Сгнили. Сначала зеленеет один, становится мягче, а затем и все остальные.
— С яблоками тоже так бывает, — рассказала ему Сольвейг. — Мы в Норвегии говорим, что человек может быть похож на гнилое яблоко.
— Лучше от них избавляться. Эти апельсины ехали из Миклагарда в Киев. Может, и в Новгород. Их выкинули за борт.
— А мы плывем в Миклагард, но с нами нет Рыжего Оттара. И Вигота.
— Кто пойдет дальше? — спросил Михран. — Кто останется?
— Что это ты говоришь? — изумилась Сольвейг.
И вот разгорелся спор.
— И сколько нам придется здесь отсиживаться? — спросил Слота. — Пусть наши паруса натянет ветер!
— Да, я тоже так думаю, — согласился с ним Эдвин.
— Тогда вперед! — воскликнул Бруни и обратился к Михрану: — Так сколько, ты сказал, туда плыть?
— Три-четыре дня до Черного моря. А потом семь дней до Миклагарда. Не больше.
Сольвейг закусила губу. Одиннадцать дней!
Торстен внимательно оглядел лица спутников — одно за другим — и откашлялся.
— Нет! — громко заявил он.
Все поглядели на него.
— Дальше я не поплыву.
— Отчего же? — спросил Бруни.
— И эта лодка тоже не поплывет.
— Кто ты такой, чтобы распоряжаться?
Торстен поднялся на ноги:
— Я кормчий.
— Да, вот именно, — резко отозвался Бруни. — Кормчий, а не шкипер.
— Мы в великой нужде, — провозгласил Торстен. — Рыжий Оттар. Синеус. У нас не хватает двоих.
— Но сейчас река пойдет вниз, — уверил его Бруни. — Так говорит Михран.
— Он говорил, что река пойдет вниз, еще тогда, когда мы только добрались до Днепра. Мы уже и так зашли слишком далеко. Только безумец пойдет еще дальше.
Кормчий обратился к Слоти:
— Ну а ты что думаешь?
Тот в беспокойстве потянул себя за реденькие усы:
— Пока все не согласятся, мы не можем продолжать путь. Но и вернуться мы не можем, пока не будем единодушны.
— В таком случае, — отозвался кормчий, — мы до самой смерти будем сидеть на этом острове. Бергдис?
— Назад, — рявкнула та, не поднимая глаз.
— Мы зашли так далеко по одной-единственной причине… — промямлил Слоти. — Мы ехали торговать. Вот зачем. Но…
Одиндиса отмахнулась от его слов:
— Торстен прав. Мы в опасности. Может, мы вообще не сможем вернуться домой.
— Я хочу поехать с Сольвейг, — пропищала Брита.
— Подумайте как следует, — настаивал Бруни. — Мы — викинги. Мы стоим на пороге Миклагарда. Лучшего рынка во всем Мидгарде! Не так ли, Михран?
— Это так, — согласился проводник.
— Надо жить, покуда живется! — объявил Бруни. Но затем посмотрел на Бергдис… на остальных… и пожалел о своих словах. — Может, впереди нас ждут опасности, — продолжил он. — Но назад возвращаться тоже опасно. Пороги. Печенеги.
— Я точно знаю, что опасно, — ровным голосом проговорил Торстен. — Находиться с тобой рядом. Это я знаю наверняка.
Бруни хмыкнул.
— Нет! — во второй раз объявил Торстен. И затем повторил громко: — Дальше я не пойду.
— Что ж, — с задумчивой улыбкой проговорил Эдвин. Он словно играл в шахматы и пытался измыслить какой-то особенно ловкий ход. — Мне придется идти одному. У меня просто нет выбора! Я несу послание от короля Ярослава.
