Между Сольвейг и солнцем пролегла тень, и девушка взглянула вверх. То был Михран.

— Коньки, — объявила она ему. — Пара коньков.

— Ого! — воскликнул проводник и поднял ногу. Он был похож на лошадь, которая ждет, чтобы ее подковали.

— Помнишь, я тебе говорила про девушку, которая рассказала историю не в то время?

Михран кивнул.

— То сказание было про Скади, богиню, которая всегда ходит на лыжах или на коньках. Девушка жила у нашего фьорда, и вот однажды она рассказала историю о том, как пришла столь суровая зима, что даже боги изголодались и самой Скади пришлось охотиться и ловить подо льдом рыбу. Но поведала она это предание накануне весеннего солнцестояния. И из-за ее слов солнце не стало греть землю!

— Ее наказали?

— Отец мне говорил, что ее прозвали ведьмой и забросали камнями.

— Да, для историй нужно выбрать время, — заметил Михран. — Как и для коньков.

— Что ты хочешь сказать?

Проводник указал на пару костей:

— Коньки для севера. Для юга — не очень.

Сольвейг уставилась на свою работу:

— В Киеве не очень хорошая цена.

Сольвейг подняла кости и, злясь на саму себя, стукнула их одну об другую.

Михран сочувственно улыбнулся:

— Мастерить всегда непросто.

— Киев на юге. А Черное море и Миклагард — на юге от Киева. Но если плыть на юг от юга, что тогда?

— Что тогда! — эхом отозвался Михран, лучезарно улыбнулся Сольвейг и присел рядом. — Тогда, Сольвейг, попадешь в землю сарацинов. — Сольвейг широко распахнула глаза. — У некоторых сарацинов по восемьдесят жен.

— Восемьдесят!

— И они спят со всеми женами каждую ночь! Их колдуны могут оборачиваться ангелами. И еще там родился Иисус.

— В стране сарацинов?

— Да, и Мария, его мать, боялась, что ребенок у нее совсем не от Бога, а от какого-нибудь колдуна.

— А еще южнее что?

— Амазония! — воскликнул Михран. — Страна жен. Ни одному мужчине нельзя оставаться там долее семи дней и семи ночей. — Проводник понимающе улыбнулся Сольвейг. — Младенцев мужского пола возвращают отцам в другие страны. А девочкам… — Михран вытаращил глаза.

— Что? — не утерпела Сольвейг.

— Когда они вырастают, им выжигают одну из грудей.

— Выжигают! — вскричала Сольвейг.

— Раскаленным железом.

— Но зачем?

— Чтобы они могли охотиться и сражаться. Женщины со щитом — нет левой груди! Женщины с луком и стрелами — нет правой груди!

Сольвейг уставилась на Михрана, не зная, верить ему или нет.

— Миклагард — это конец твоего пути, — сказал он ей. — Но там начинается то, что южнее юга.

— Как жаль, что я поеду туда одна. Может, ты сумеешь переубедить Оттара?

— Я попробую еще раз, — пообещал Михран.

Сольвейг заворожили его рассказы, а он каждый день делился с ней все новыми историями. Когда взошло солнце июня, Сольвейг вырезала и слушала про страну Ливию, где люди отбрасывают тень не в ту сторону и где в море не водится рыба — так горяча там вода морская, что порой закипает; и про Эфиопию, где желтые дети вырастают и становятся черными, и у многих из них всего по одной ноге.

— Они же как одноноги! — воскликнула девушка.

Михран непонимающе нахмурился.

Сольвейг рассказала ему, как викинги плыли на запад от льдистой Гренландии, пока не добрались до страны, где по скалистым берегам прыгали одноногие люди и с воплями стреляли в путников.

Михран скривился.

— Унипеды, — мрачно проговорил он. — Разбойники, печенеги… где бы ты ни находился, надо быть настороже.

А Одиндиса все не отходила от Вигота, каждый день втирая новые снадобья в его раны; пока Сольвейг и Брита перевязывали их свежими полосками ткани, пропитанными рыбьим жиром, она тихо пела что-то над юношей.

Теперь Вигот лежал на боку. Временами он открывал глаза, но, казалось, не узнавал никого и ничего. Ногами он не двигал.

— Если вскоре он не начнет есть… — сказала Бергдис Одиндиса.

— На нем совсем нет жира, — ответила та. — Его спас валик. Так бы его просто разрезало килем.

Одиндиса сощурилась:

— У него поврежден хребет.

— С открытым ртом и стеклянными глазами, — бессердечно добавила Бергдис, — он похож на форель, которую так любил ловить.

Однажды вечером, когда все сидели на берегу вокруг костра, Сольвейг спросила Бруни, много ли ему известно про одноногое.

— Не очень, — отозвался Бруни. — Один из них пустил стрелу Торвальду прямо в живот.

— Ой!

— Сыну Эрика Рыжего. Он скончался от раны. Но я знаю о скрелингах.

Может, Торстен решил, что Бруни слишком много хвастается, или ему не понравилось внимание, которое оказывала ему Сольвейг. А возможно, он просто чересчур много выпил. Так или иначе, кормчий откашлялся и выплюнул весь свой грог в огонь.

— Что с тобой не так, Торстен? — спросил Бруни.

— Ты! — огрызнулся тот. — Ты — вот что со мной не так.

— А? — громко спросил Бруни.

— Скрелинг! Вот ты кто такой. Маленький, со злобной рожей. И волосы жесткие.

— Торстен, — предостерег его Рыжий Оттар.

Но кормчий поднялся на ноги и обошел вокруг костра. Сольвейг, не отрываясь, глядела на него.

— Ты знаешь, кто такой скрелинг, Сольвейг? — спросил он. — Отважные люди поплыли на восток, в Миклагард. Твой отец был среди них. Другие храбрецы отправились на запад в Винланд. Но один норвежец, жалкий трус…

Рыжий Оттар вскочил на ноги.

— Торстен! — заорал он.

Все затаили дыхание. Но ничего не произошло. Огонь шипел и потрескивал. Кормчий, сгорбившись, прошагал к своему месту. Бруни Черный Зуб повернулся к Сольвейг и улыбнулся, но она направила взор в жаркие очи костра.

«Становится все хуже, — думала она. — Их вражда разгорается. Скоро ли они ринутся в драку? Только бы не раньше Киева. Пожалуйста, только не раньше».

Когда Сольвейг с трудом волочила ноги к кораблю, она все думала о поговорке, которую любил повторять отец: Истина рвется наружу. Истина словно пузырь, который всегда поднимается на поверхность.

Сольвейг улеглась между Бергдис и Одиндисой. Стоило ей закрыть глаза, как ее начала уносить дремота. Она вздохнула и погрузилась в сон.

Потому ли, что изнурительная работа осталась позади, но спутники становились все раздражительнее.

«Мы все слишком долго сидим в тесной лодке, — подумала Сольвейг. — Вот в чем дело. Это, а еще Вигот. И Торстен с Бруни».

Брита чувствовала всеобщее недовольство. Она непрестанно затевала ссоры с братом, а потом отказалась перевязывать раны Вигота.

— Какой в этом толк? — спросила она Одиндису. — Ему все равно не становится лучше.

— Ах ты неблагодарное отродье! — воскликнула ее мать. — Вигот спас тебе жизнь, а ты не хочешь наложить на его раны повязку.

С этими словами она дала дочери такую затрещину, что у той до вечера горели уши.

А Бард тем временем становился все более возбужденным. Он вечно тараторил, путался у всех под ногами, слишком долго и громко смеялся. Даже оскорбил отца.

— Уходи! — устало приказал ему Слоти. — Просто уйди отсюда.

И Бард действительно ушел. Пока все ели, сгрудившись у костра, он направился в лес и, хотя Слоти с Одиндисой не переставая выкликали его, никак не возвращался.

— Да вернется он, — сухо успокоил их Рыжий Оттар. — И пойдет спать голодным.

Именно так все и случилось. Как только Бард проснулся и ощутил пустоту в животе, в него точно злой дух вселился. Пока все спали и над рекой висел густой туман, мальчик начал карабкаться на мачту. Поначалу подъем давался ему легко, потому что он мог опереться на деревянные крюки. Потом Бард держался за какую-то веревку; еще выше к мачте для прочности был приколочен кусок древесины в форме весла. Но затем путь стал сложнее. Чтобы подтягиваться, Барду приходилось напрягать все силы, поскольку ноги его соскальзывали всякий раз, как он пытался обхватить ими мачту. Но совсем рядом с ее верхушкой располагалось несколько петель, и мальчик хватался за них руками. С визгом он уцепился за самую вершину мачты и сорвал знамя.