— Четырнадцать, — сказал она. — И четыре в ширину.

Рыжий Оттар крякнул и кивнул. Торстен тайком подмигнул Сольвейг.

— Еще не совсем выросло судно, а, шкипер? — спросил он.

— Это корабль богов! — ответил тот. — Таким, как вы, его не оценить по достоинству.

— Тут нельзя знать наверняка, — возразил Торстен. — Иным ладьям лучше оставаться на берегу.

— Парус двадцати футов в высоту и двадцати в ширину, — обратился Рыжий Оттар к Сольвейг. — А погляди на шкентель… а на канаты из тюленьей шкуры!

«Он такой грубый на вид, — подумала Сольвейг, — а радуется, будто ребенок».

— Так вот! — продолжал Рыжий Оттар. — Когда можем, мы плывем под парусом. А когда нет — гребем сами. Вот тут скамейки для гребцов. Я работаю веслом напротив Вигота, а…

— Ты будешь грести?! — воскликнула Сольвейг.

— А как же. Думаешь, я буду сидеть сложа руки? Торстен — наш кормчий, а я гребу напротив Вигота. Дальше — Бруни и Слоти. И затем уж вы, женщины, все четверо. Каждая будет грести по полсмены и помогать детям вычерпывать воду.

— А с кем буду грести я?

Шкипер поджал губы:

— Мы решим это позже.

Сольвейг указала на открытую кладовую возле мачты:

— Чем вы торгуете?

— Обычной всячиной, — ответил Рыжий Оттар и постучал по палубе: — Там, внизу, тоже запасы.

— Шкуры и мех?

— Уйма! Я вот что скажу: старый добрый Лысач с братом — как же его зовут-то? Орм? — приносят нам самый лучший мех.

— Ты имеешь в виду Турпина?

— Да, Лысача.

— Почему ты так его зовешь?

— Да потому что он такой мохнатый. Попомни мои слова, скоро они разгонят всех остальных поставщиков. В этот раз они привезли еще и воск. Я никогда не видел столько воска. Свечей хватит на всю Ладогу. И на Киев в придачу.

— Значит, меха и воск.

— Еще оружие. У некоторых украшены лезвие, рукоять или ножны. Исландец, Бруни, сработал их нынешней зимой.

Торстен прервал речь Оттара, сплюнув на палубу и растерев слюну подошвой левой ноги.

— Что с тобой, Торстен? — гавкнул Рыжий Оттар.

Но Торстен просто прорычал что-то и отказался отвечать.

— А можно мне посмотреть? — спросила Сольвейг. — На оружие?

— Придется подождать. Пока что все оно завернуто в промасленную ткань и сложено вот тут. — Рыжий Оттар снова топнул и рассмеялся: — Поглядите на нее! Глазки-то загорелись!

— Все тут так необычно, — объяснила Сольвейг.

— А еще мы везем мед. Бочки меда. И настольные игры. И… — он понизил голос, — драгоценные металлы.

— То есть золото?

Рассвет. Закурлыкали чайки. Засвиристели крачки. Но когда Торстен отвязывал лодку и она начала скользить, а потом мягко покачиваться, путники не издали ни звука. Оказавшись меж водой и сушей, все думали о том, что оставили и что ждет их впереди.

Дорога из гавани на озере Малар через канал в открытое море заняла все утро и половину дня, и только потом западный ветер принялся за дело всерьез.

Волны хлопали, будто от радости, а корабль Оттара подпрыгивал со свистом.

Сольвейг сидела на корме, позади огромного квадратного паруса. Здесь такой же ветер, как и там, где мою лодку пронесло мимо Трондхейма, подумала она.

— Поворачивает! — прокричал ей Торстен.

Сольвейг скосила на него взгляд.

— Ветер поворачивает! — взревел он.

— А мой отец, — начала Сольвейг, — он…

Торстен жестом подозвал ее ближе:

— Не слышу. Ветер слишком громко воет.

— Мой отец… — начала опять она.

Торстен сжал челюсти и решительно кивнул:

— Хороший человек. Словоохотливый. Знает множество историй.

— Ты говорил с ним?

— Мы застряли в Ладоге на пару дней. Ветер был северный. Да, он рассказал мне про Харальда Сигурдссона. И о цели своего путешествия.

— Ох! — сказала Сольвейг, чувствуя разочарование.

— Но он больше думал не о том, что его ждет впереди, а о том, что оставил. Это было заметно. Хутор… Аста… Однажды вечером он рассказал мне про Сири… Сирит.

— Про мою маму! — нетерпеливо отозвалась Сольвейг.

— Но… — Торстен внимательно оглядел Сольвейг, а потом положил ей на плечо свою теплую руку. — Но дело было в тебе. В тебе, Сольвейг.

Она затаила дыхание.

— Да, — уверил ее кормчий. — Он поведал мне, как он скучает по тебе… ты владела его мыслями.

Сольвейг не могла насытиться его словами. После того что Торстен ей рассказал, девушке хотелось услышать еще больше. Как будто, сколько бы он ни говорил, всего было бы ей мало.

По другую сторону от Торстена сидел Вигот. Он втянул на борт леску, которой ловил рыбу, схватил блестящую, извивающуюся морскую форель, вынул у нее изо рта крюк и расшиб ее голову о планшир. Потом оценивающе оглядел Сольвейг:

— Они не могут устоять передо мной. — Он улыбнулся.

«А я могу, — подумала Сольвейг. — Единственный, кто не может устоять перед тобой, — это ты сам!»

Рыжий Оттар с Эдит сидели в тени стонущего паруса. Он накручивал ей темный локон на левое ухо…

Бергдис чистила рыбу, которую поймал Вигот, и выбрасывала потроха за борт, где они не успевали коснуться воды: их с криками подхватывали на лету чайки… Бард и Брита склонились вместе над какой-то настольной игрой, а Слоти, их отец, наблюдал за ними. Бруни Черный Зуб искал что-то среди груза и бранился шепотом. И далеко на носу, одна-одинешенька, жена Слоти Одиндиса простирала руки куда-то вдаль, над водой, напевая и причитая.

«У нее серебристые глаза, — подумала Сольвейг. — Острые, как серп. Интересно, она голосовала за меня или против?»

Повсюду вокруг Сольвейг торговцы занимались каждый своим делом или отдыхали. Колесница солнца медленно спускалась вниз, и ее преследовал, лая и лязгая зубами, волк по имени Сколл. Он почти догонял солнце.

— Вороны! — раздался пронзительный крик прямо у Сольвейг за спиной.

— Ой! — выдохнула она.

— Вороны! — скрипела Бергдис. — Мысль и Память. Я вижу, как они сидят у тебя на плечах.

Сольвейг с трудом поднялась на ноги:

— Я тебя не видела.

Бергдис взмахнула разделочным ножом, и он блеснул в солнечном свете.

— Мне нужна твоя помощь. Прямо сейчас. Если не успеем к закату, на корабле будет одиннадцать голодных ртов и пустых животов.

— Что мне делать?

— То же, что и я. Хвосты — прочь! Головы — прочь! А затем потроши их.

Бергдис бросила на Сольвейг проницательный взгляд:

— Чтобы быть женщиной-викингом, тебе придется быть также и мужчиной.

— Что ты имеешь в виду?

— Сама поймешь. — Она постучала ей по подбородку острым концом ножа. — Следуй за мной. — И заковыляла по палубе.

Маленькая жаровня Бергдис — всего только железная пластина, окруженная четырьмя железными решетками, — находилась в трюме и была хорошо защищена от морских ветров. Там они с Сольвейг в первый раз приготовили еду на борту корабля — зажарили морскую форель и скумбрию, что поймал Вигот, и добавили к этой снеди холодную толченую репу с морковью. После того как все наелись и запили ужин мутным элем, Сольвейг почувствовала сильную усталость. Она не могла сегодня вырезать. И вдобавок к этому дневной свет за кормой быстро угасал.

«Ничто не пропадает даром — так говаривал отец, — подумала Сольвейг. — Он бы сказал мне, что если резьба еще не стала частью моего путешествия, то путешествие станет частью резьбы. Мне нравилось, как он умеет играть со словами. И правда, поэты и резчики каждый свой день, каждый год — путешествие длиною в жизнь — делают частью своей работы.

Вот почему Один говорит, что нам следует слушать седых певцов. Сморщенная кожа часто дает хорошие советы.

Но вера, вера в себя… ведь она значит больше всего остального, не правда ли? Многие насмехаются надо мной и говорят, что я никогда не доберусь до Миклагарда. Даже Турпин так говорил. Но я доберусь! Доберусь, если буду верить, что мне это под силу».

Сольвейг раскрыла овечью полость, свернулась под ней клубочком и почувствовала, прежде чем уснуть, что двое ее спутниц легли по обе стороны. Она чувствовала совсем рядом с собой тяжелое дыхание грузной Бергдис и пустое пространство между собою и молчаливой Одиндисой, тощей, будто палка. Она положила руки на сердце.