И опять я надолго потеряла его из виду — скромно державшегося в сторонке, серьезного намного больше балагуров и любителей побузить да попеть дворовые песенки.

Потом видится аудитория, небольшая — на десяток парт, с окнами во двор. В аудитории разместилась только наша группа, идет семинар по аналитической геометрии, из материала — что-то математически сложное, абсолютно новое, начитанное в недавних лекциях. Ассистент (имя забыла, помню — женщина) пишет на доске условие задачи, которую надо решить. Мы же, студенты, переглядываемся, шушукаемся, лишь немногие склонились над тетрадями и пишут. Видя такое, ассистент вызывает к доске парня, в котором я не то, что не узнаю своего собеседника в раннем херсонском утре, а не соотношу его с тем ворчливым крепышом. Словно впервые слышу имя, произнесенное ассистенткой, она говорит:

— Юрий Овсянников, пожалуйста, помогите своим друзьям.

Он уверенно выходит к доске, берет мелок, пишет старательно, так что тот крошится. Решение задачи почти не комментирует, дописывает до конца, только тогда поворачивается к аудитории и тем же приятным баском чисто русского звучания объясняет его, речь — безупречно грамотная, произношение четкое, приятное.

Справа от меня сидит Люба Малышко, с которой я дружила. Она толкает меня локтем, шепчет:

— Слышишь, какой у него бас?

— Ага, — отвечаю я.

— Значит, у него хорошие мужские данные, — говорит она.

Удивленная такими ее откровениями, я только таращусь и краснею, не отвечая.

Снова занятия, лекция по гидродинамике для всего потока. В огромной аудитории с окнами на проспект, где шумно от проходящих трамваев и холодно, сидит нас человек триста. Я расположилась в кресле одного из первых рядов, пытаюсь конспектировать, но писать неудобно. Складываю ноги одна на другую и мощу тетрадку на коленях. Вдруг чувствую необъяснимую тревогу и безотчетно оглядываюсь назад. А там — как сказать, если все слова давно затерты: пристальный, распахнутый? нет, вглатывающий! — взгляд больших синих глаз, огромных. Чистый, открытый, доверчивый взгляд из тех, что не обижают, а обжигают. Просто есть, есть этот взгляд — на меня, и теперь глаза в глаза! Таким я его запомнила.

Я вижу и понимаю, что на меня смотрят, догадываюсь, что за этим кроется, но мне надо слушать и записывать лекцию! И я тут же проваливаюсь в нее, обо всем забывая.

Ситуация повторялась несколько раз, а время шло. То и дело, обернувшись по внезапному побуждению, я обнаруживала его взгляд, вперенный в меня. Всякий раз наши глаза встречались, исподволь выстраивая мосты взаимопонимания. Сначала мне это просто нравилось, потом нравилось еще больше — так, что я об этом уже не забывала.

Однажды после очередного такого случая была перемена между лентами. Юра одиноко стоял, прислонившись к подоконнику, и смотрел в аудиторию. Я подошла к нему, заговорила — испытывая страшное смущение, потому что еще не преодолела языковый барьер, еще плохо говорила по-русски.

С тех пор мы вместе. Почти не разлучались.

Мы дружили (тогда говорили — встречались) с декабря 1965 года до 26 апреля 1969 года — чуть больше трех лет — чистой юной дружбой. Многие студенты на нас ровнялись, наши отношения брали за образец, даже копировали наше чисто внешнее поведение и, не умея подняться до нашего уровня самоконтроля и сдержанности, пускались вскачь за природой, женились, рожали детей… Ну а потом расходились.

Юра родился 17 июня 1947 года в Днепропетровске. Учился в 67-й школе, вместе с детьми тогдашних обкомовских руководителей, потому что жил в одном с ними районе. При социализме привилегированных школ для детей руководителей не было, как и понятия элиты. Оно пришло вместе с понятием «демократия», как его спутник, дабы люди понимали, для кого установили новый строй — именно для элиты.

Школу Юра окончил с хорошими отметками и пошел по стопам старшего брата, который обучался на выпускном курсе нашего факультета. Таким образом, был отлично подготовлен к специальности, которую избрал.

Его мать, Ульяна Яковлевна, после окончания семилетки приехала в город из степной глубинки — из села Ровнополь, что на Донеччине. Происхождения она была самого простого, но не потому, что вышла из колхозной среды, а по причине отсутствия интереса к миру, истории, своему роду. Порой казалось, что это граничит с невежеством. То ли края там были дремучие, то ли нравы, но она настолько своеобразно воспитывала детей, что не сообщила им имя своей матери. Вряд ли сама его знала. Даже имя родной матери! Хотя Юра бывал у бабушки, проводил там летние каникулы, причем и в студенческую пору, но называл ее по примеру матери «бабушка» и тоже не поинтересовался человеческим именем. Не говоря о девичьей фамилии и прочих, прочих, прочих данных.

Из расспросов, которые я учиняла свекрови, стало известно, что ее отец был на фронтах Первой мировой войны, а по окончании оной осел на жительство в Австрии, где завел новую семью. Потом почему-то бросил ту семью и вернулся к первой жене. Итогом примирения стало рождение дочери Ульяны, моей свекрови. Умер ее отец совсем молодым от заражения крови — сам удалил себе больной зуб. Больше никаких сведений о ее родителях нет.

Еще до войны Ульяна Яковлевна, по ее словам, не подтвержденным документально, окончила некое медицинское учебное заведение, будто бы даже училище, возможно, курсы, что якобы позволяло ей работать медсестрой. Однако, как все медсестры, являющиеся военнообязанными, на фронт призвана не была, медсестрой никогда не работала, напротив — годы войны провела в Магнитогорске, в эвакуации. Есть веские основания полагать, что медицинское образование — это ее фантазии, вызванные неловкостью перед сыновьями за скромность биографии.

На самом деле в городе она устроилась прислугой в семью дальнего родственника, преподавателя медучилища. С этой семьей и эвакуировалась в тыл. А там по протекции все того же покровителя работала санитаркой в военном госпитале (вот откуда миф об образовании и специальности медсестры!).

В госпитале моя будущая свекровь познакомилась с Анастасией (Стюрой) Овсянниковой, женой одного солдата, который после тяжелой контузии был направлен на лечение именно сюда, по месту призыва на фронт. Солдатик выздоравливал трудно, вел себя буйно, непредсказуемо, агрессивно. Иногда у него мутилось сознание, и он с ножом гонялся за попадавшими на глаза людьми, принимая их за врагов. Выхаживать его стоило трудов.

Бедная Стюра разрывалась между знаменитой Магниткой, где она работала сварщицей, — пора-то была военная, работали по двенадцать часов — и заботами о муже. Случалось, что обращалась за помощью к младшей сестре Зое, работавшей на железной дороге нисколько не меньше ее, — то еду приготовить, то в госпиталь отнести, то вывести больного на прогулку. Но многим ли поможешь беде, если приходишь в госпиталь как посетитель? Конечно, приходилось обращаться с просьбами к медперсоналу. Особенно молодые женщины были благодарны заботливой и симпатичной санитарочке, старательно выполняющей их просьбы.

Как бывает только в молодости, отношение сестер к санитарке быстро переросло в доверительное, а затем и в дружбу. Стюра и Зоя, видя одиночество новой подружки, познакомили ее со своим старшим братом Семеном — инвалидом, не призванным на войну. Знакомство было недвусмысленно направлено на женитьбу брата и на то, чтобы заодно отблагодарить девушку из госпиталя — Ульяну (Олю) — за оказываемые услуги. Вскоре эта затея принесла плоды — моя будущая свекровь забеременела от ухажера и с проклятиями была изгнана из приютившего ее дома. Ей также отказали в покровительстве, и она попутно потеряла работу. Семену Ивановичу стоило больших трудов устроить ее нянечкой в эвакуированный детдом. Когда беременность подходила к естественному итогу, молодые поженились.

Помню рассказ свекрови об этом времени: «Беременность протекала тяжело, я страдала токсикозом. Еды не хватало, приходилось нажимать на манку, которой кормили сирот. Меня от нее мутило и выворачивало наизнанку возле каждого столба».