С раннего утра разбуженная тракторами, я вяло, еще в непроснувшемся состоянии гуляла на улице и невольно прислушивалась к более поздним гудкам — заводским, отмечая силу и звонкость того, где работал папа, и приглушенность, явный проигрыш гудка кирпичного завода. Привычной была и картина того, как люди уходили на работу: первыми шли поодиночке, а вскоре группками, рабочие завода «Прогресс» — в замасленных черных спецовках; колхозники же и работники кирпичного завода поспешали одетыми в более чистые одежды. Такими же они и возвращались после отбоя.

По-настоящему зима мною воспринималась тогда, когда земля облачалась в постоянный белый кожушок, и весь колхозный транспорт пересаживался на полозья — мажары, брички, двухместные повозки, которые у нас назывались бедками. Это был знак, что начинается эра снегов и морозов и можно доставать санки.

Морозы были несильные, редко доходили до –20 °C, но держались стабильно, без слизи и оттепелей. Снега выпадали глубокие, и лежали до весны, сверкая на солнце, нетронутые никем. Только по самой минимальной необходимости их расчищали или вминали и утрамбовывали ногами. При всем однообразии зимы — черно-белых цветов и тишины, без пения птиц и шелеста листвы — она казалась нарядной и торжественной за счет этих роскошных пушистых покровов.

Зимний день родителей начинался с работы по хозяйству. Они убирались возле домашних животных, расчищали двор от снега, отбрасывали его от построек, чтобы стены не промокали, прокапывали дорожки к колодцу и туалету. Как-то ночью намело такие сугробы, что, открывая дверь на улицу, папа уперся в стену снега, которую пробить оказалось невозможно. Хорошо, что соседи, у кого выходы остались свободными, увидев реальную картину, догадались пойти по дворам и откопать людей. Такой была этика нашей сельской жизни, ее основной принцип означал одно — взаимовыручку.

Я же с детворой лепила снежных баб с морковными носами и старыми ведрами на головах или каталась на санках с наклонных боков Дроновой балки — в этом месте два природных овражка соединялись в один, тянущийся к речке. По ним в теплое время года сбегала в ставок дождевая и талая вода, не впитавшаяся в грунт. Ее набиралось так много, что через балку нельзя было пройти.

Как часто мне снится тот каток и я — в обледенелых одеждах, с красными от мороза руками, с пышущими жаром щеками! А то еще привидится не зима, а теплое время года и что я выбираюсь из балки по западному склону, покатому, хватаясь за кусты дерезы, росшей слева… Если снится такое при болезни, то вижу себя трудно ползущей, по-пластунски, и если до пробуждения не успеваю вылезти наверх, то знаю, что нездоровье продлится долго. А если во сне склон балки покрывают пшеничные всходы, по которым я выползаю оттуда, то выздоровление не за горами.

Мои ровесники бегали на обледенелые горки и замерзшие водоемы — кататься на коньках. Кто-то надел их однажды и на меня, и я, расставив руки и смешно балансируя ими, неумело проехалась, в конце — упала. А как хотелось парить в воздухе, едва касаясь земли! Понималось — этому надо учиться. Но мне коньки не покупали из принципа.

Это было еще до войны. Мамин брат Алексей, скользя по вставшему ставку, споткнулся о какой-то бугорок и кубарем полетел вниз, проламывая лед. Спасти от утопления и переохлаждения его успели, но случилась беда с правой ногой — он получил перелом бедра с дроблением кости. А тут война! Никто никому не нужен стал, не до лечения было. Сельские костоправы кое-как соединили и закрепили кости, и перелом сросся, а вот осколки начали провоцировать нагноения, опасные воспаления, которые могли окончиться сепсисом. Положение спас немецкий врач, поселившийся в нашем доме. Он накладывал несчастному подростку повязки с мазью, при помощи которых осколки вышли из ноги без осложнений.

Да и у бабушки Липки было несчастье в родительской семье — ее брат Василий тоже при катании на коньках провалился в прорубь, где так промерз, что от воспалений — возможно, мозговых — потерял зрение. С тех пор зимой и летом сидел он на скамеечке под хатой, пока не захирел и не умер в юности.

Нет, нельзя мне было кататься на коньках, хотя бы ради маминого спокойствия. Не потому ли я вообще чуждалась воды и не научилась плавать?

Чем ближе подступал Новый год, тем чаще рядом со снежными бабами ставили деда Мороза с глазами из сгоревших угольков.

И снова наступала весна, и умом понималось — все течет в прежнем порядке, но сердцу она казалась необычной. Была иная воодушевленная радость встречи с разбуженной землей подворья, под верхними слоями, в недрах своих, оплодотворенной густым спорышом, пахнущей особенно, не как везде, и даже тут, тут — опять с вариациями неожиданностей. Мне видится, как от ее темных пятен, сбросивших снег, идет пар, поднимается вверх, словно она дышит, и вместе с этим дыханием у меня от счастья кружится голова. Почему мне нравилась осень, почему мила была зима? Как странно было тогда не помнить апрель и торжество пробуждения! Апрель, милый апрель, солнечный светлый сказочник, ты пришел и устыдил меня в том беспамятстве.

Наша карагана, к осени подстриженная папой, так мягко, так бархатно пушится желто-зелеными потрескавшимися почками будущих побегов и листьев, таким стройным порядком стоят ее кустики, слившиеся в одну ленту — монолитную, дружную, стройную. С каждым днем они кудрявятся все больше и густеют цветом, избавляясь от младенческой молочности и мягкости. А все же зацветут желтым! Клены выбрасывают цвет, и его тычиночные нити с темными точками пыльников пахнут пчелой, летящей за нектаром. И готовится цвести наша вишневая посадка на северной меже.

Легкие дожди, орошающие это великолепие, благоухали чистотой небес, будущими грозами и разливами озона. Испаряясь, они поднимали от земли и несли выше немыслимые смеси ароматов, взрывающие мое обоняние до ланьего трепета ноздрей. Весенние дожди наполняли мое отрочество настороженностью восприятий и радостно поражали раскосый от удивления взор. Мы, дети, подпрыгивали мячиком, выбрасывали вверх руки, смотрели на солнце и кричали слепому дождику, не прячась от его неожиданно больших тяжелых и холодных прикосновений:

Я бежала к колодцу, как звереныш обнюхивала доски его старого неокрашенного сруба и подмечала проросший мох, появление новых трещин. Бежала за сарай, где для отвода стекающей с крыши воды и защиты фундамента от влаги была отмостка из старинной, позеленевшей от времени черепицы. На ней тоже возникали новые пятна, требующие изучения, и между ними пробивались закрученные нити упрямой травы. А как хорошо было взлететь по покатой черепичной крыше погреба на самый его вершок, оказаться выше всех и охватить взглядом все пробуждающееся пространство — море дышащей, жадной, нежной зелени!

Иду, иду, не знаю куда, не хочу знать. Хочу надеяться, что попаду не в чужие страны с бьющей по глазам экзотикой и попугаями, с поголовно ездящими на авто людьми, кичащимися полными холодильниками и забитыми тряпьем шкафами, а к себе домой. Там папа сидит на ступеньке крыльца и читает газету, а мама в веранде готовит ужин, и я вижу ее через открытую дверь. Папа недавно пришел с работы и еще не переоделся, остается в спецовке, потому что после ужина собирается ехать по делам, где будет пыль и пот. Неужели он заметил мой взгляд, отсюда — издалека? Чему-то улыбается, откладывает газету и идет к абрикосовому дереву, склонившему ветви над гаражными воротами, срывает несколько плодов, смахивает с них пыль, ест. Вкусно! Папа смущенно оглядывается по сторонам — не хочет, чтобы видели, как он прикрывает веки и лакомится мягкой сочной сладостью абрикос. Но вокруг — никого, только верный песик прыгает и радости прикасается носом к папе. Разве это мужское дело — есть ягоды? Папе кажется, что он что-то присваивает от чужого детства, неведомо чьего, и он смущается.