— Как бы не раздавил ты своего барина раньше времени, Иван!
— Э-эх, надо же такому случиться…
Часовой растерянно жмется, озирается кругом и бормочет:
— Ну что вы, мужики… Чирья у меня и не бывало, откуда взяли? Шутники, ей-богу…
Довели-таки человека: теперь Часовой чуть ли не первым подставляет плечо под лесину, согнувшись в коленях, идет мелкими шажками, кряхтит: "Ах, мужики… такое скажут… Напраслину возводят, другой послушает и поверит…"
А дядя Олексан подбадривал нас:
— Дружней, ребята! Вполплеча работа тяжела, оба подставишь — легче справишь!
Воздух чистый, сухой, с каждым выходом изо рта вырывается струйка морозного пара и тут же тает. Но я не чувствую мороза, даже скинул фуфайку: легче работать. Весело перекликаются наши топоры, звоном отвечает промерзшее дерево. Работаем молча, лишь время от времени устало разгибает спину тот или другой плотник, склонив голову вбок и прищурив глаз, проверяет "по нитке" свою работу. И опять перестук топоров, звон дерева. До перекура остается долго, а поясница начинает ныть, все чаще приходит в голову: не забыл ли дядя Олексан крикнуть свое: "Шабаш, ребятки!.."
Мой дружок Генка Киселев на тракторе подтаскивает к стройке длинные хлысты. Дороги ему не нужно, прет напролом по снегу. Бывает, забуксует трактор, сердито зарычит, из-под гусениц летит снежная каша; тогда Киселев пятит машину назад, рывком бросает снова вперед на снежный вал, и стальная громадина, содрогаясь всем корпусом и задрав тупой передок к небу, шаг за шагом взбирается на гребень заноса. Похоже, будто ледокол пробирается во льдах. Порой трактор кажется мне живым существом, а Генка просто так сидит в кабине. Но странное дело: большая, могучая машина покорно повинуется даже малейшему движению Генкиных рук: она то круто разворачивается на месте, оставляя на снегу кольца следов, то переползает через бревна или, словно умный конь, осторожно пятится к прицепу. А Генка, небрежно развалившись, сидит в кабине, в одной руке держит краюху хлеба. Нашел время обедать!..
Пока плотники курят, я забираюсь в кабину трактора, устраиваюсь рядом с Генкой, он объясняет мне назначение рычагов, педалей, кнопок… В школе на уроках физики мы изучали устройство дизельных моторов, я мог с закрытыми глазами начертить на доске схему их работы. Но здесь совсем другое дело: знакомый до мелочей дизель кажется чужим, я заново открываю его, знакомлюсь вторично. Со мной это происходит нередко: заново открываю для себя давно известные по книгам вещи, предметы, понятия. Например, летом в городе, оставшись на ночь в общежитии института, я, как зачарованный, стоял перед электроплиткой, тогда я видел это чудо впервые (ведь в Чураеве нет электричества!). И сколько еще на свете вещей, о которых я хорошо знаю по книгам, по рассказам учителей, но которых я ни разу не видел, руки мои не притрагивались к ним!
Заметив, что я тяну рычаг не в ту сторону, Генка делает большие глаза:
— Куда тянешь, чудак! Моментально машину забухаешь! Я ж тебе показывал! Эх, друг, механик из тебя аховый…
Последние слова Генка произносит добродушно, и я не сержусь на него.
Стараясь сгладить свою оплошность, спрашиваю Генку о другом:
— Как идет твоя учеба?
Киселев морщится, крутит головой:
— Пять прогулов за мной, лысый его возьми! То ночная работа, то ремонт… Трудно, Лешка, после смены за партой сидеть. Раз на уроке натурально захрапел. Не выучился в своё время, теперь приходится себя ломать. Сидишь в классе, а на уме другое… — Генка задумался на минутку, потом неожиданно с силой хлопнул меня по плечу: — Ничего, друг, выдюжим, даешь аттестат! Кто сказал "Тяжело в ученье, легко в труде"?
— Суворов…
— Вот и наврал! Запомни, Лешка, раз и навсегда: это сказал Киселев Геннадий, тракторист и по совместительству ученик восьмого класса!
Генка довольный хохочет, а я думаю: "Тебе, Генка, хорошо, ты дорогу свою ясно представляешь. А мне не так просто. Ты обязательно получишь аттестат, будешь засыпать за партой, обедать в кабине трактора, но своего добьешься, в этом нет сомнения. А дальше… Интересно, что он думает делать потом?"
— Потом? Потом кошка с котом! — Но тут Генка становится серьезным. — Дальше я дорожку пробью, будь спокоен. Для начала мне во как нужен аттестат!
А потом… Что, институт? Ну, это еще как сказать, дальше видно будет. И вообще, Лешка, в наше время редко кого увидишь без среднего образования. Явление, так сказать, массовое. Вон, сколько ребят со средним образованием в РТС, и ничего, работают. Вот и я решил не отставать, иначе получится, что один ты не в ногу с ротой шагаешь. Или, скажем, познакомлюсь с девушкой, у нее высшее образование, диплом и все такое прочее. Вот и будешь выглядеть рядом с ней как… ну, вон как тот чурбак неотесанный. Понял?
Он опять смеется. Порой мне трудно понять Генку: шутит он или за смехом таит что-то серьезное, заветное. Он в свою очередь спрашивает меня:
— А ты как, на будущий год снова в институт счастья попытаешь?
— А как же? — вопрос Генки удивляет меня. — Ребята с нашего класса все учатся, один я тут… с топором. Только беда вот — за год забудется многое.
— Это верно, — соглашается Генка и озорно встряхивает головой: — Ничего, подчитаешь, вспомнишь. Да-а… Слушай, переходи сюда, Лешка! Давай на будущий год вместе на комбайне работать, а? Во было бы здорово! Мишку этого я и видеть не желаю, черта с два пойду с ним на пару. Давай с тобой, Лешка?
— Не знаю… С комбайном я мало знаком…
А перед глазами живо встает знакомая картина: жара, пыль, желтые груды соломы, грохочущий комбайн… С какой завистью посматривал я тогда на Мишку Симонова: ему все нипочем, он стоит высоко на мостике, там пыли нет, его со всех сторон обдувает прохладным, без проклятой пыли ветерком. Стоит, точно капитан какой, время от времени лениво ворочает рогатым штурвалом.
— Не знаю, Генка, подумать надо… Все это не так просто. А почему вы с Мишкой не сошлись?
Генка яростно сплевывает в окно кабины и начинает ругаться.
— С Мишкой? Гад он хороший, вот что! Да его до комбайна за километр нельзя подпускать!.. Раньше я знал его другим, не такой он был. Как вернулся из армии, сразу на курсы пошел, окончил, стал работать. Ну, работал на совесть, по две-три нормы выдавал, начали к нему из газет наезжать, пишут о нем, снимки печатают. Испортили парня, загордился, невозможно подступиться, стал якать, чуть что, сразу на стенку лезет: вы, говорит, ученого не учите, у меня своя голова, меня во всей республике знают! Короче, попала вожжа под хвост, и он понес… Стал специально рекорды ставить, а там, известно, до халтуры полшага остается. Знаешь, как он наловчился? Возле дороги выжинает как положено, а отъедет подальше — поднимает хедер, жнет на высоком срезе, третью очистку выключает: дескать, от комбайна и сорное зерно обязаны принимать. Меня заставляет на четвертой скорости гнать трактор: ему бы побольше площади убрать! Поговорили мы с ним один на один, поутих он вроде, а зуб, оказывается, на меня держал. Помнишь, как при тебе его вырвало? Вот, гад! Для меня, говорит, земли хватит, не обеднеет колхоз, если Мишке Симонову заплатят больше других. Понял, какая у него натура? Хапуга тот еще! Хороший был парень, а поди ж ты, с головы начал протухать, точно налим в жару. За воротник часто стал закладывать… А в РТС он какие номера откалывает, ты бы видел! Ему вынь да положь нужную деталь, а если такой на складе нет, в грудь себе стучит: "A-а, нарошно затираете, ножки подставляете! Вам завидно, что Мишка Симонов — передовой работник, такие-сякие!" И давай всех подряд с верхней полочки… Не-ет, не буду я работать с ним на одном агрегате! Хватит с меня, иначе нам добром не разойтись… Давай, Лешка, просись комбайнером, особой сложности там нет, в случае чего вместе будем. Ну, надумал?
Молчу. Да и что я могу сказать Киселеву? Нешуточное это дело. Как еще отнесется к этому отец? Нет, этого сразу не решить, дай срок подумать… Конечно, неплохо бы получить специальность комбайнера — в жизни не помешает.
