Боталов начинает волноваться, теребит бородку, брызгая слюной, доказывает свое. Дядя Олексан посмеивается:
— Э-э, не говори! Знаем мы вас, были вы у нас, после вас не стало самовара у нас! Без мыла лезете!
— Напраслину возводишь, Олексан, зря человека обижаешь!
— Хо, таких обидишь!
Затем он окончательно кладет Часового на лопатки:
— Как же так получилось, что твой бог позволил немецкому фугасу швырнуть тебя к черту в зубы? Выходит, богу все одно, есть ты на земле, или вовсе нет тебя! А, Иван?
Перед этим вопросом Часовой пасует и старается незаметно свести неприятный разговор на другое:
— Эхе-хе, всякое может с человеком случиться… Живем на божьем свете, землю толчем, грехами обзаводимся. Жить бы человеку при своем месте, тихо да мирно…
— "На своем месте"! — подхватывает дядя Олексан. — Ишь, чего захотел! Всякая жизнь бывает. Вот, например, есть такая ракушка, она имеет свойство зарываться в песок и живет таким манером двести лет. Вот это по-твоему, Иван! Согласен двести лет дрыхнуть, а? Всякая жизнь бывает на земле, а только человек ищет, где ему беспокойнее. Ершистый он, наш брат человек!
Спорить они могут без конца. Я постепенно теряю нить разговора и начинаю думать о своем. Приходит на ум привычный вопрос, он вытесняет все остальное: "Рая, милая Рая! Где ты? Почему так долго нет от тебя вестей?" Стараюсь успокоить себя: "Придет письмо, не может быть, чтобы не написала. А если долго, что ж… Мало ли как бывает. Пока она устраивается на новом месте, привыкает…"
— Эй, Олешка, пригрелся на стружках? Айда, вставай, подымайся, рабочий народ! До вечера надо управиться с кормушками.
И снова я встаю к верстаку. "Жив-вжик!.. Жнв-вжик!.." Из-под струга змейкой вьется лента стружки, ложится к ногам. В работе я забываюсь, незаметно исчезают невеселые думы, точно испаряются, отступают в дальние уголки сознания. А может, в самом деле мой струг высекает из дерева живительные искорки кислорода, и от них легче дышится?
* * *
За ночь погода изменилась: пришла зима, такая долгожданная. Вчера, возвращаясь с работы, я с болью смотрел на дядю Олексана: каждый шаг давался ему с трудом, деревянная нога вязла, оступалась в липкой грязи, он трудно и долго взбирался в гору, спина его переламывалась и кособочилась. Часовой опередил нас, по-журавлиному вышагивая на длинных худых ногах, будто на ходулях. Под мышкой у него обрубок: божился накануне, что дома нечем печурку разжечь. Тащит он каждый вечер: то груду щепок, то клок пакли, то горсточку гвоздей. Дядя Олексан вначале будто не замечал этого, но сегодня, строго насупившись, предупредил:
— Ты, Иван, иной раз на хомяка смахиваешь: всякую дрянь в свою норку утянуть норовишь. Смотри, не зарвись, с мелочишки на большое потянет!
Часовой всполошился, замахал руками:
— Вот те крест, лишнего не беру! Сами знаете; детишки у меня, доглядеть за ними некому. Избенка нетопленная, дровишки вышли. Не ребятки — плюнул бы…
— Шут с тобой, щепы не жалко, бери! — раздраженно махнул рукой дядя Олексан. — А что до остального — смотри, остерегись…
Грязь и слякоть надоела всем "аж по самые ноздри", как говорит Генка Киселев. Ползут и ползут без конца серые, набухшие влагой тучи, нависают над самыми коньками крыш, порой кажется, что вот-вот зацепятся они за голые верхушки тополей и останутся висеть на сучьях грязные, серые лохмотья. Ветер пронизывает сквозь одежду, холодит разгоряченную в работе грудь…
Но сегодня всему этому пришел конец. В комнате непривычно просторно, на потолке играют светлые блики. Соскочив с постели, раздвинул занавеску, и в глаза ударил целый поток света. На улице лежал ослепительно белый, чистый, без единого следа снег. Первый снег!.. И странно: я подумал не о лыжах, а о том, что дядя Олексан теперь не будет оступаться своей деревяшкой в холодную, вязкую грязь. Зима принесла радостное ощущение: работать будет легче!
Дела на ферме продвигаются к концу. Кормушки все поставлены, перегородки сияют чистотой, заново разостлан пол. Девушки-доярки несказанно благодарны нам, оказывают всяческое внимание. Вечерами, подоив коров, они приглашают нас выпить теплого, пенистого парного молока. Мы заходим в маленький домик, где стоит сепаратор, и степенно, как и подобает мужчинам, поочередно прикладываемся к кружке. Первым пьет дядя Олексан, довольно улыбается и, проведя ладонью по губам, крякает:
— Ах-х, хорошо! Спасибо, девки!
Часовой тоже ухмыляется в бородку и подхватывает:
— Хе, с такой жизни… на грех потянет, истинный бог!
Доярки дружно смеются:
— Дядя Иван, женись другой раз! Выбирай тут же, глянь, сколько нас!
Девушки на ферме собрались бойкие, за словом в карман не лезут, чуть зазеваешься — тут же на смех подымут. Незаметно для окружающих я приглядываюсь к Анне Балашовой: что за человек она? Среди подруг держится особняком, старается быть неприметной, однако, странное дело: к ее словам здесь все прислушиваются. Голос у нее певучий: "Девушки, надо бы полы вымыть, а то люди засмеют…" — и пройдет всего, каких-нибудь полчаса — пол в сепараторном домике выскоблен, вымыт до восковой желтизны. Никак не возьму в толк: чем Анна берет сердца людей, отчего ее слушаются даже самые занозистые девчонки? Не слыхать, чтобы она кричала, ругалась — нет, наоборот, голос у нее тихий. Но голос этот слышен всем. Правда, я знаю ее и другой: осенью на заседании правления — ого! как она распалилась, казалось, вот-вот брызнут из глаз искорки! Не случись этого, кто знает, может, стояла бы ферма до сих нор без ремонта, или затянули бы его до самой зимы.
В один из дней, закончив работу, мы собрались идти домой. Дядя Олексан сказал, чтоб я отнес инструменты в сепараторный домик. Я подхватил ящик с инстру ментами, поставил в чуланчик и у выхода неожиданно встретился с Анной. Она легко несла полный подойник, завидев меня, почему-то смутилась и покраснела.
— Ой, Алеша, это ты?.. Думала, никого тут…
Отвела глаза, почему-то перешла на шепот:
— Хочешь, налью молока? Чистое, тепленькое…
Пройдя в домик, она до краев налила молока в белую алюминиевую кружку, руки у нее чуть дрожали, молоко плеснулось на пол. Застенчиво улыбаясь, подала мне кружку:
— Жизнь у тебя будет полная. Это такая примета. Пей… Молока заметно больше пошло, тебе… и всем вам спасибо, Алеша!
Поднеся кружку к губам, я посмотрел на Анну. Глаза наши встретились, Анна тут же отвернулась и спросила дрогнувшим голосом:
— Налить еще… Алеша?
Я улыбнулся и сказал:
— Спасибо, Анна. У нас как в песне: "И стоял он у колодца, может, час, а может, два…" Спасибо, ждут меня.
Выходя из домика, я на пороге еще раз оглянулся на Анну: она смотрела мне вслед, казалось, хотела что-то сказать или спросить…
Догнав товарищей, я поравнялся с дядей Олексаном. Он покосился на меня, усмехнулся и спросил:
— Поставил инструмент? Что-то ты долго там, парень!
Я замялся, пробормотал что-то вроде "попил водички", а дядя Олексан весело рассмеялся и сказал:
— Оно и видно! Не обсохла водичка, спешил, видать!
Я посмотрел на свой рукав, а на нем застыли беленькие капельки молока… Хорошо — выручил Часовой: он принялся охать и жаловаться на свою неустроенную жизнь:
— С детишками просто беда! Дровишками с лета не запасся, просил у бригадира лошадь, а он — "потом" да "некогда"… Утром по избе зайчишки бегают! А ведь дите — оно тепло любит. Прямо беда, хоть ложись да помирай…
Дядя Олексан молча слушал его жалобы, сжав челюсти, играл желваками. Потом сказал сердито:
— Брось канючить! Слюни распустил: "детишки, дровишки!.." Надо было раньше об этом подумать, а ты вот… как запрягать — так дугу загибать. Ваш брат не перекрестится, пока над куполом гром не грянет! Э-э-э, богомолец… Не так ты живешь, Иван, вот что! Женился бы, что ли, правильно подсказывают тебе девчата. И зря ноешь: не те времена, чтоб люди без дров помирали!
