В сумерки, когда стали укладываться спать, один из них, лысый старичок с острой бородкой, задрав голову, стрельнул глазками по мне и вполголоса сообщил товарищу:
— Миколай, на верхних полатях парень чей-то едет, как сел, так ни разу и не сходил… Как бы он ночью… не тово?
— А ты котомку свою сунь под голову, заместо подушки. Ну, ежели что, — я его прямым транзитом через окно…
На станцию поезд прибыл утром. Начинало светать, и небо в той стороне, где должно быть мое родное село, нежно золотилось. В такую рань, конечно, ждать машину бесполезно. Решил двинуться пешком, а если в дороге нагонит какая машина, заскочу в кузов: вещей у меня всего-навсего фанерный чемодан. Сняв с пояса ремень, я зацепил его к ручке, закинул через плечо и налегке зашагал в сторону Чураева.
Эх, будь другие времена, шагать при такой красоте было бы одно удовольствие! В низинах стелется легкий туман, спускаешься с бугра в лощинку — чувствуешь, как постепенно воздух становится холоднее, на одежду оседает тончайшая водяная пыль. Минуя лощину, поднимаешься на бугор, и снова с каждым шагом теплеет воздух. На гребне бугра уже совсем тепло, видно далеко окрест. На самой вершине холма стоит разлапистый дуб-богатырь, совсем как в песне: "Среди долины ровный…" Первые лучи солнца пронизали его крону, и запылал богатырь немым светлым пламенем, загорелся без дыма. В следующее мгновение те же лучи потревожили в траве жаворонка, вспорхнул он, трепеща крылышками, взвился в прозрачную синь, рассыпал на безмолвную землю первую звонкую трель. А за первым взвился второй, третий… Долго стоял я на вершине бугра, забыв обо всем, любуясь трепетным полетом поднебесных веселых певцов. Будь у меня крылья — поднялся бы я вместе с ними, поднялся высоко, насколько можно, и поглядел с высоты на путь-дорогу свою. Кто знает, может, иду я не той тропой, может, следует свернуть с нее, чтобы поискать другую, настоящую, верную… Но нет у меня крыльев, и поэтому вышагиваю я по пыльной, избитой сотнями железных и резиновых шин дороге. Она доведет меня до самого Чураева. А дальше… Пока не представляю, что будет дальше. Среди других все чаще мелькает одна тревожная, острая мысль: "Как я покажусь на глаза отцу?. А что скажу знакомым, соседям?" Отец спросит прямо, без окольностей: "Зачем вернулся?.."
Позади послышался шум легковой машины, не оглядываясь, я свернул на обочину. Мимо меня пронесся крытый брезентом "газик", взлохматил улегшуюся за ночь дорожную пыль. "Голосовать" я не стал: в такую не возьмут… Но через минуту машина затормозила, открылась дверца, и кто-то закричал сквозь шум мотора:
— Эй, парень, живо сюда!.. Садись, пристраивайся рядом. Осторожно с узлом, лимоны передавишь. Ну, устроился? Давай, Гриша, нажимай!
Словно сорвавшись с привязи, "газик" бойко запылил по дороге.
Человек, пригласивший меня в машину, сидит рядом с шофером. Я его знаю, это Алексей Кириллович Захаров, второй секретарь райкома партии. Он высок и широк в кости, его рука раза в три больше моей. На продолговатом лице — крупный нос и глубокие морщины; когда секретарь улыбается, морщины выступают резче. А глаза не по лицу — небольшие, прикрытые тяжелыми, чуть набухшими веками. Голос глуховатый, и говорит он не спеша, будто прислушивается к самому себе. Сказать по правде, я не очень обрадовался "попутке", когда в хозяине машины узнал Захарова: начнет расспрашивать, что да как, куда, откуда…
Так оно и вышло. Проехав молча с полкилометра, Захаров вставил в зубы папироску и, не закуривая, обернулся ко мне:
— Не боишься один в такую рань? Хотя… мужчину дорога не должна пугать. Любая!.. Далеко собрался, если не секрет?
Не глядя на него, я пробормотал:
— Домой. В Чураево…
— Ага, вот как! Значит, подбросим к самому порогу? Повезло тебе! А там… чей будешь?
— Курбатова Петра сын.
— А, знаю, знаю его! Отец у ‘тебя на костылях? Ну, правильно… А сам — далеко гулял?
"Началось… Как ему ответить? Сказать, что в гостях был… неприятно лгать. А расспросов так или иначе не избежать. Не сейчас, так после, дома спросят!"
Захаров слушал, не прерывая. В маленькое зеркальце над головой шофера я вижу его лицо, серьезные, внимательные глаза. Когда я кончил рассказывать, Захаров выбросил в боковое окошечко недокуренную папироску, задумчиво протянул:
— Мм-да-а… Неприятная петрушка, прямо скажем.
Тебя как звать? Ага, значит, мы с тобой тезки. Так ног, тезка, я отлично понимаю гною неудачу, — в свое время со мной точно такая история приключилась…
Видя мое недоверие, Захаров чуть приметно улыбнулся, вокруг широкого рта обозначились морщины.
— Не веришь? А было такое дело, не смог попасть и я в институт. Тебе сейчас сколько? Восемнадцать? Мне было примерно столько же, но я мечтал стать агрономом. Отцу хотелось направить меня по преподавательскому делу, а я зарубил на своем: агроном и точка! Да-а… Послал документы в сельскохозяйственный институт, на другой день война началась… Таким вот образом, тезка, и накрылся мой институт, с того времени никак не могу стать агрономом. Теперь вроде и поздно начинать… После войны тоже не до учебы было. Так и получилось, что будущий агроном пахал землю снарядами, засевал ее свинцом, удобрял своей кровью. Страшная это работа, не приводись снова испытать такое! Ох, как помешала мне война…
Вижу в зеркальце: шофер тоже слушает внимательно, не отрывая взгляда от дороги. Шоссе здесь все в выбоинах, машину кидает в стороны, безжалостно трясет.
— Гриша, возьми-ка ближе к той канаве. Во-во!.. Выходит, Алексей, обоим нам не повезло, а? Стало быть, так. Но у тебя, как я понимаю, дело чуточку иначе выглядит: друзья-товарищи учиться поехали, а ты вроде как бы от стаи своей отбился. Бывает такое у птиц перелетных — журавль или гусь от косяка родного отстанет. Ну, мало ли что… — Захаров чуть нахмурился, брови сошлись на переносице. — Молод, силенок не хватило, или страх вдруг взял? Вот ты на время и оказался отставшим… — Он резко обернулся, испытующе посмотрел на меня, в глазах блеснула искорка и тут же исчезла. Отвернувшись, он продолжил с едва приметной усмешкой:
— Молодежь у нас привыкла: окончат десять классов, а амбиции — прямо на академика! Мол, я — не я, и никто мне не родня.
Тут Захаров еще раз обернулся ко мне, спросил в упор:
— Куда теперь думаешь?
Не выдержав его пристального взгляда, я отвел глаза.
— Не знаю. Пока не решил. Год как-нибудь проживу дома, а на будущий… попробую снова.
Захаров кашлянул в руку, помедлил с ответом.
— Правильно, от своего не отступайся! — сказал он наконец, хлопнув по колену рукой. — Думку насчет дальнейшей учебы не бросай, при себе держи. Это — надо! А вот до будущей осени срок немалый, триста шестьдесят пять дней. Дома будешь сидеть? Ты не девка-перестарок: женихов не ждать. Да и отец не позволит бездельничать: не миллионер пока. Нынче, брат, не любят, чтобы человек без дела шатался. Надо тебе устроиться, только вот вопрос — куда?
Этот проклятый вопрос я задавал уже себе тысячу раз, но пока ничего неизвестно, просто плыву по течению, точно сухая щепочка: куда вынесет…
— Мда-а… — протянул Захаров в раздумье. — В районных учреждениях навряд ли устроишься: полно везде, сокращать надо лишних. Я бы не советовал туда: сидеть над протоколами, акты переписывать — самое нудное дело… бумага вконец может засушить человека. Надо тебе, дружок, другую работу подыскать, чтоб по душе! Ну ладно, подъезжаем к Чураеву… Ты, Алексей, не шибко горюй, держи хвост пистолетом, а в случае, если отец расшумится, скажи ему: мол, Захаров обещал устроить на хорошую работу. Понял? Ну вот, давай, действуй!
Он сказал шоферу, чтобы тот свернул на мою улицу, машина остановилась возле наших ворот. В окне мелькнула лохматая голова отца, должно быть, он немало удивился: до сих пор легковые машины у нас не останавливались, некому было ездить…
— Так не забудь, тезка, что я тебе сказал! — крикнул Захаров, прощаясь. Взметнув легкое облако пыли, "газик" рванулся вперед и вскоре исчез за поворотом. Я остался стоять с чемоданом. Теперь самое трудное — встреча с отцом. Знаю наперед: мать ничем не попрекнет, она даже обрадуется, что младший сын вернулся к ней! Наверное, все матери неохотно отпускают от себя детей. А вот отец… Ну что ж, будь, что будет, раз вернулся, мимо дома не пройдешь.
