— Понял.
— А что понял-то?
— Из-под земли Чурайка выбегает!
— То-то! Эх ты… Ну иди, иди гуляй.
Я выскакиваю на улицу — там ждут друзья. Отец с усмешкой смотрит вслед, качая головой. Потом он усаживается на свое рабочее место, и я, пробегая под окошками, слышу, как он стучит молотком. Отец без ноги, ходит с костылями. Смутно, словно сквозь сон, помню день, когда он пришел с войны, а мать, завидев его на костылях, схватилась за сердце и тихонько заплакала… Но горевать в ту пору было некогда. Потом отец пристроил себе возле окна низенький столик, вроде тех, какие бывают у сапожников, и принялся шить и ремонтировать хомуты, седелки, уздечки. В колхозе ему за это начисляли трудодни. Случалось, я прибегал с улицы в разорванных ботинках, тогда отец, вздыхая говорил:
— Эх, Алешка, обувка твоя опять каши просит… Тебе хоть железные ботинки сшей — все равно истреплешь…
Будто горит на тебе. Ты поберег бы немного: сам видишь — обновку пока не в силах мы купить…
Да, я понимал, надо беречь одежду, ведь когда еще новое купят. Но что поделаешь, если на мне в самом деле "все горит"! Уйдешь с друзьями на Чурайку, купаешься там, загораешь, а потом, известно, затевается борьба, — кто кого? — и уж обязательно порвешь рубашку или штаны. И как ни старайся — мать все равно заметит, руками всплеснет: "Господи, Алеша, опять рубаху порвал? Да на тебя этак не напасешься!.."
"Не напасешься…" Слова эти мне приходилось слышать часто. Но когда я стал ходить в школу, мать все-таки старалась одевать меня получше. Летом хорошо: можно бегать босиком, в одной рубашке, а вот зимой… Справят пальтишко и говорят: это Сергею. Скатают валенки — опять ему. Сергею, мол, надо теплее одеваться, он работает. А мне пока сойдет: в школе небось и так тепло. Брат мой Сергей уже работал в колхозе, по утрам я его видел редко — уходит спозаранок. Проучился он в школе до шестого класса, а потом отец сказал: "Сергей, ты школу свою… оставь пока. Видишь, матери одной-то тяжело достается. После доучишься, не убежит от тебя…" Сергей забросил школьную сумку на полати и отправился на работу.
А я продолжал ходить в школу. После пятого класса тоже собрался было бросить учебу и начать работать в колхозе, но отец, услышав такое, неожиданно рассердился:
— Я тебе покажу колхоз!..
Потом успокоился, завздыхал:
— Ты не дури, Алешка. Давай учись, старайся, человеком станешь… Нынче без ученья дорога — не дальше порога. Учись, Алешка.
Вот так и получилось: Сергей с матерью работали в поле, отец чинил старые хомуты, а я ходил в школу. В шестом классе сидел два года: осенью по перволедку пошли с ребятами на Чурайку, мне захотелось первым пробежаться по льду, и на самом глубоком месте провалился… Вытащили меня из полыньи, в тот же день затрясла лихорадка, увезли в больницу, там определили: воспаление легких. Пока лежал, пропустил в школе две четверти. Когда поправился, отец снова сказал: "Эх. Алешка, хоть бы ты поскорее закончил ученье. У людей, вон, сыновья в инженерах ходят…"
Давно война закончилась, но дела в Чураеве все равно не поправлялись, колхоз оставался маломощным. Дома у нас тоже не легче было. Как раз Сергею пришло время призываться в армию, и вскоре он уехал. Проводив его, отец как-то многозначительно проговорил: "Ну вот, Алешка, теперь вся надежда на тебя. Еще два года тебе учиться в школе…. А там, глядишь, поступишь в институт, стипендию станешь получать, на себя одного хватит. Человеком зато будешь!"
Отец уже давно решил: мне обязательно надо выучиться на инженера. Не знаю, понимал ли он, чем занимаются инженеры; должно быть, прослышал, что живут инженеры хорошо, получают большие деньги…
Сам я долго не мог решить, кем мне хочется стать. Но вот как-то раз к нам в школу пришел военный летчик-майор, с золотой звездой Героя. Вся грудь у него в орденах, форма очень ловко сидела на нем. Все мы, мальчишки, были в восхищении: настоящий герой, летчик! Оказывается, когда-то он учился в нашей школе, а во время войны летал на истребителях. Майор рассказывал о сражениях с фашистами, а я, как зачарованный, смотрел на него и мучительно завидовал: эх, вот бы мне стать таким! С того дня часто стали сниться серебристые самолеты, стрелой проносящиеся по синему небу. Летчик-истребитель!.. И до слез было обидно, что еще так мало годов, до призыва в армию ждать целую вечность! А дни тянулись нестерпимо медленно, вместо того, чтобы летать на стреле-самолете, приходилось решать скучные уравнения, писать длинные сочинения. Перед моими глазами неотступно стояла красивая крылатая машина, а старая учительница русского языка и литературы, добрая Мария Петровка укоризненно качала головой: "Эх, Курбатов, Курбатов, и когда ты научишься писать без ошибок? Голова у тебя неглупая, а вот ленишься… Сколько раз повторять: слово "серебряный" пишется с одним н!" Словно нарочно преследует меня это злополучное слово, каждый раз ошибаюсь в его написании. А мой сосед по парте Юра Черняев хохочет: "А ты, Алешка, вообще не употребляй это слово. Далось оно тебе!"
Юра — русский, учеба дается ему легко. Отец Юрия работает в райисполкоме, но сам Юра ничуть не задается. Мы с ним вот уже второй год сидим за одной партой. Третий в нашей компании — Семен Малков, белобрысый, тихий и рассудительный. Мы его прошили "Кочаном", а Семке хоть бы что, нисколько не обижается. Попробовали бы так Юрку или меня — ого!.. "Кочан" еще в прошлом году окончательно решил выучится на агронома. Даже немножко жалко стало его: что толку вечно рыться в земле? Невелика птица — агроном… Нет, я не был согласен всю жизнь определить какую-то там всхожесть, кондицию, кислотность. В небе, в синем бездонном небе — вот где человеку просторно, там, по крайней мере, он сам себе хозяин!
Юра Черняев решил стать геологом. Дома у него имеется настоящая коллекция камней, и карманы всегда полны какими-то камешками — подбирает их прямо на улице. Я и геологом тоже не хотел быть: если они и лазают по горам, все равно остаются на земле.
Но неожиданно все мои планы полетели вверх тормашками.
В год окончания школы в Чураеве проходила районная спартакиада. Мы бегали, плавали, прыгали, стреляли. Вначале у меня очков набралось чуть ли не больше всех, а на стрельбе выбил до обидного мало, даже меньше, чем девчонки из нашего класса. Юрка разозлился: "Ты что, слепой? Такую мишень не видишь! Мазила несчастный! Из-за тебя вся наша команда погорела". А что мне было сказать? Я и сам последнее время чувствовал неладное с глазами: силюсь разобрать, что написано на классной доске, а буквы расплываются, вижу их будто в тумане… Пришлось распрощаться с "камчатной" и пересесть ближе к доске, рядом с Раей Березиной. В поликлинике определили близорукость, это очень расстроило меня: неужели придется расстаться с мечтой стать летчиком? Неужели не суждено сидеть за штурвалом самолета, стрелой прочерчивать синее небо? Нет, так просто я не сдамся! Пусть не буду летчиком, но поступлю в авиационный институт, там все равно буду иметь дело с самолетами!..
Отец не возражал: ведь из авиационного института тоже выходят инженеры…
А нынешней весной, отслужив срок, вернулся из армии брат Сергей. Вначале я даже не узнал его: шагнул через порог дюжий солдат с чемоданом, загорелый, широкоплечий. Здорово вытянулся он за три года! До призыва выглядел совсем мальчишкой, отец не верил, что признают годным. Со службы он писал редко и очень скупо: "Жив, здоров, выучился на шофера. Все в порядке, не беспокойтесь за меня…" Мать огорчалась: "Ах, не мог уж побольше отписать! Да как же не беспокоиться, господи?.."
С неделю Сергей пожил дома, гулял, ходил куда-то, справлялся насчет работы. Однажды вечером они долго засиделись с отцом, я спал за дощатой перегородкой. Разбудил меня их громкий гонор:
— А какой мне расчет оставаться в Чураеве? Болтаюсь вторую педелю и все без толку. Писарить в учреждении — не мое дело, нос не дорос, грамоты не хватает! — невесело усмехнулся Сергей. — Пока другие учились, я за плугом ходил… Да и будь я с образованием, все равно без пользы: везде забито, до меня успели. Каждый норовит ухватиться за мало-мальскую денежную работенку. А с моим образованием — куда там! Люди грамотнее и то в колхоз не идут. А я что, глупее их?
