…Макара хоронили на другой день; погода стояла жаркая, ждать нельзя было.

Немало людей пришло проводить Макара Кабышева в последнюю дорогу. Многие, пожалуй, впервые переступили порог этого дома — с любопытством приглядывались, вздыхали: "Покойник-то сам все делал. Хозяйствовать умел…" Пришли даже те, котор" ые при жизни считали Макара человеком негодным, — смерть примиряет недругов. Женщины из Макаровой родни обмыли, одели покойника, а мужчины принялись делать Макару Кабышеву новый дом… В сарае оказался давнишний запас дюймовых досок, как раз и пригодились теперь. Всю свою жизнь старался он, чтобы все было в своем хозяйстве, чтоб не ходить с поклоном к чужим людям. Так оно и случилось: все нашлось — доски, гвозди, инструменты… Только от людей уйти уже не мог Макар. Чужие люди пришли в его двор, заполнили дом, и теперь Макар ничего не мог сделать — лежал на столе, накрытый чистым белым полотном, безразличный ко всему на свете…

…Олексану известие о смерти отца привезла Пара-ска. Она примчалась в поле, проехала прямо через пашню к трактору. Увидев ее встревоженное лицо, Олексан почуял недоброе, сердце сжалось. Остановил трактор.

— Олексан, поезжай-ка быстрее домой. С отцом твоим… неладно. — Голос у Параски был непривычно тихий. — Возьми мою лошадь.

— Что? — выдохнул Олексан…

— Под дерево попал. Насмерть…

Олексан побледнел, схватился за крыло трактора. Метнулся к телеге, но, вспомнив, что мотор не выключен, подбежал к трактору, вывернул жиклер и, не ожидая, пока мотор заглохнет, прыгнул на телегу и поскакал в деревню.

Подъехав к дому, оставил лошадь на присмотр мальчишек, шатаясь прошел к воротам. Давно он не был в отцовском доме — с тех пор, как отец крикнул ему: "Уходи!" Никак не мог представить себе, что отца нет. Казалось, что вот сейчас выйдет из-под навеса, исподлобья посмотрит на него. Но, войдя во двор, он увидел, что под навесом строгают и стучат молотками чужие люди. По всему двору валялась свежая стружка. И тогда он особенно остро почувствовал: он остался без отца и — поверил. Раньше он никогда не думал, что может остаться без отца. Казалось, отец будет жить всегда, — всегда один и тот же, не старея, не меняясь. Но вот теперь отца не стало.

Словно в полусне ходил Олексан среди людей, слышал голоса, что-то отвечал, когда его спрашивали. Начал было помогать мужчинам во дворе, но инструменты валились из рук, будто жгли: ведь совсем недавно их держал в руках отец. Кто-то взял из его рук рубанок:

— Ты, Олексан, иди, отдохни, мы сами справимся…

Только один раз взглянул Олексан на отца. Он лежал на столе, почему-то очень длинный и худой, покрытый белым холстом. Кто-то закрыл ему лицо — один глаз остался открытым и нехорошо блестел. Олексан взглянул на отца, увидел этот открытый глаз и — отвернулся.

До самого кладбища гроб несли на руках, подвесив его на полотенцах часто меняясь. Олексан нёс, не сменяясь, не чувствуя тяжести. Глухо стучали комья земли по крышке гроба, люди быстро работали лопатами, как будто торопились зарыть Макара. Зоя стояла тут же, остановившимся взглядом смотрела в яму. Лицо ее словно окаменело, глаза сухие. Женщины говорили:

— Ты, Зоя, поплачь, легче будет.

Оставив на кладбище холмик свежен земли, люди ушли.

День был знойный. Духота к вечеру усилилась, по потом заклубились тучи и прошла гроза. Ветер налетал порывами и снова затихал. Плохо прибитая к прыщу доска стучала на ветру, и казалось, кто-то настойчиво просится в дом. Во дворе завывал Лусьтро, рвался на цепи. Олексан остался ночевать дома. Это была тяжелая ночь. Вконец обессилевшая мать повалилась на лавку в женской половине и забылась, время от времени тяжело вздыхая. Остались ночевать и две женщины — дальние родственницы Макара.

Олексан долго сидел у стола, старался думать о том, что теперь будет. Отца нет. Без любви вырастил Макар сына. Сын без слез похоронил отца — как-то не научился он плакать. В большом доме Олексан остался теперь единственным мужчиной. Мать будет смотреть на него с надеждой: кормилец ты теперь, хозяин. Теперь он, как отец, должен каждый день что-то приносить в дом, в хозяйство. Ведь хозяйство — что большой костер. Если не давать пищу прожорливому огню — потухнет. А как же с учебой? В последние дни он жил, только этим: уехать в город, учиться. Отказаться от этого? Остаться здесь, стать хозяином? Нет! Ом не останется здесь, ни за что!

Вздрогнув, Олексан поднял голову. В доме тихо. Это была давно знакомая тишина. Только стучала доска на крыше да за дощатой перегородкой слышалось тяжелое дыхание и всхрапывание женщин. И все-таки чего-то не хватало в этой тишине. Все было по-прежнему, все вещи стояли на месте, но Олексан смутно чувствовал, что чего-то не хватает. Чего? Он несколько раз обвел взглядом стены. A-а! Огромные старые часы в черном футляре, доставшиеся Макару от тестя Камая, остановились. Не слышно их привычного, с легким скрипом тиканья. Раньше Олексану казалось, что часы, как и отец, будут жить всегда, никогда не остановятся, Но сейчас большой желтый маятник висел неподвижно. Часы Камая, которые так долго служили Макару, остановились…

Шли дни.

Жизнь Олексана, казалось, постепенно входила в привычное русло. Снова он после работы шел домой, снова каждый раз, когда он входил в ворота, его встречал Лусьтро, с радостным визгом рвался на цепи, пытаясь дотянуться до хозяина. По-прежнему в доме всегда чисто, вещи на своих местах. Полы вымыты, разостланы полосатые половики. Только одежду Макара Зоя вынесла в чулан и сложила там в одном месте. И в доме стало еще тише.

Но место людей в доме изменилось. Оба хорошо видели и понимали это. Понимали, но молчали. Спустя неделю после похорон Макара Зоя сходила в сельсовет, попросила записать Олексана домохозяином: сын теперь совершеннолетний. Это, думала она, привяжет Олексана к хозяйству. Сама она будто на все махнула рукой, во всем положилась на сына. Молчаливо ходила по комнате, выходила во двор, бралась за работу, но дело как-то не спорилось в ее недавно еще проворных и цепких руках. Так она и бродила без толку, точно потеряла что-то или силилась о чем-то вспомнить. Не стало в ее походке прежней легкости, когда она ступала мягко, словно большая кошка. Будто какая-то струна оборвалась у нее внутри.

Решила доживать свой век в доме сына. Сыну ни в чем не перечила, затаилась: пусть Олексан крепче прирастает к хозяйству.

Только однажды в голосе её послышались прежние нотки. Пришли три колхозных плотника. Они ставили новое овощехранилище и пришли к Кабышевым с просьбой: не хватает инструмента, а у Макара Петровича, помнится, инструменты были отличные. Может быть, дадут их, кончат — обязательно вернут. Плотники смотрели то на Зою, то на Олексана, не зная, с кем из них говорить. Зоя поправила волосы, скрестила на груди руки, вздохнула:

— У Макара, сердешного, все свое было, по чужим не ходил… Знаю, вам дай — концов потом не отыщешь. Руками отдашь — ногами поищешь. Чужое-то добро не жалко!

Олексану стало стыдно за мать. Опять она плачется!

— Мама! Ведь люди добром просят.

В голосе сына был упрек, но Зоя услышала и другое: это был голос хозяина.

— Мама, инструменты зря будут в амбаре лежать, заржавеют. Пусть лучше люди попользуются! Вернут же!

Зоя замолчала, обиженно поджала губы. Олексану стало жаль ее, но тут же решил: уступать нельзя. Пройдя в амбар, вынес плотникам нужные инструменты.

— Кончите работу, принесите.

После этого Зоя уже ни в чем не перечила сыну. Олексан унес в свою бригаду множество разных ключей, тисков, сверл и зубил (чего только не было у Макара!). Мать видела это, вздыхала и — молчала. Пусть, думала она, лучше так, зато он уже не уйдет из дома. А потом все встанет на свое место.

Олексан ждал, что мать станет упрекать его, и удивился, когда она промолчала.

Сабиту инструменты понравились.

— Валла, Аликсан, хорошо сделал! Нам они здорово пригодятся. Твой отец, видно, был большой мастер?