Не был красив, нет. Рано облысел, голова его, которая при худобе патриция походила на череп, прикрытый кожей, служила предметом насмешек. Нос крючковат, щеки впалые…

Но! Лицо его было красиво для Агриппины. Оно дышало особой энергией, это лицо; оно светилось, когда Гальба говорил. Суровый, крепко сведенный обычно рот приоткрывался, глаза зацветали голубым, небесным. Улыбка озаряла лицо, крылья носа трепетали…

Таким она увидела его однажды, и таким он для нее оставался многие годы спустя. Годы…

Ей не довелось видеть его в старости, скрюченного подагрой, с мясистым наростом на правом боку, который едва держала повязка. Говорят, похоть он испытывал только к мужчинам, крепким, сильным. Как его вольноотпущенник Икел, многолетний сожитель…

Но все это было потом. А когда его полюбила Агриппина, он и сам был крепок, суров и мужественен.

В общем разговоре кто-то спросил Сервия Сульпиция, почему он почти всю предшествующую жизнь предпочитал носить имя Луция Ливия.

Вот тогда он и улыбнулся впервые так, что сердце Агриппины, присутствовавшей при разговоре, вначале замерло, остановилось. А потом понеслось частить, пропуская почему-то отдельные удары, от чего ей стало трудно дышать…

— Ливией звали мою мать, — отвечал он. — Я хотел, чтобы в моем имени был отзвук ее собственного имени. Я ее любил…

Его справедливо упрекнули, что не так звали родную мать. Он не смутился.

— Свою я не знал, — отмахнулся он, — а мачеха усыновила меня. И не было счастливей меня ребенка. Что вы хотите, встречаются женщины, в чьем сердце много места для всех. Они источают любовь и ласку. Ливия была такой, а я не хотел быть неблагодарным…

Кто знает почему, по какой причине, смертельно захотелось вдруг Агриппине, чтоб он говорил и о ней так же восторженно, так… почти страстно, да!

И посыпались на нее беды, которых не знала женщина до той поры.

Он снился ей ночами. День, проведенный без встречи, был потерян. Она мечтала о нем, она, покорительница мужчин, чье сердце еще никогда не было задето, а тело знавало столь многих!

Он не отвечал на ее заигрывания. Он не шел по ее приглашению в дом, где она ждала его, изнывая от тревоги и предчувствия поражения. Он отказался встретиться с ней на Аппиевой дороге, куда выезжала она для встреч с другими ранее. Еще никто никогда не был так откровенно равнодушен к ней!

Равнодушие, а также непреклонная суровость предмета страсти распаляли Агриппину все более. Дошло до того, что она просила брата вызвать консула к себе, а потом подстерегала его в коридорах…

— Гай, я не видела Сервия Сульпиция целых две недели, — объявила она брату как-то. — Он забывается! Разве не служит он тебе?

— Мне? Мне он служит, и я доволен. Но ты, кажется, недовольна тем, как служит он тебе, Агриппина?

Рим посмеивался, как посмеивался сам император. Рим делал ставки: суровость Гальба, его честь против желаний похотливой, не привыкшей ни в чем себе отказывать женщины…

Кто знает, чем окончилось бы все это. Гальба был женат, верность его была доселе нерушимой. Агриппина была замужем, но верна лишь одной неверности своей. Слишком красива, слишком доступна, слишком настойчива. Пожалуй, консул был обречен. В конце концов, был он всего лишь мужчиной…

Но драма нередко оборачивается фарсом. Что уж там было, была любовь или нет, пусть остается тайной. Точно, наверняка не узнал этого Рим. Не стоит заботиться об этом и последующим поколениям…

В дело вмешалась… нет, не жена, как следовало бы ожидать. Теща. Теща Сервия Сульпиция Гальба.

— Бесстыжая, отвратительная потаскуха, волчица, — вот кто ты такая, — услышала Агриппина однажды редкое по правдивости «восхваление» себе самой. — И если ты думаешь, что некому тебя остановить…

Было сказано это прилюдно. И прилюдно, прежде чем кто-нибудь успел вмешаться, остановить, отбросить решительно настроенную женщину, Агриппине отвесили три полновесных пощечины. Теща консула была женщиной неслабой, годы и страсть к еде сделали свое дело. Агриппина украсилась синяками. Левый глаз ее заплыл…

Рим смеялся. Рим смеялся до колик в животе, до рвоты. Император, говорят, смеялся дольше всех. Он любил сестру, но уважать ту, что так мало себя уважала, не мог. Лишь однажды позволил он себе маленькую месть. Так, смешной пустяк; это случилось позже, когда Гальба уже командовал легионами Калигулы на Рейне. Отдавая приказы Гальбе, цезарь одновременно тронул свой экипаж. Возница прибавлял ходу, Гальба бежал, задыхаясь, отвечая и слушая. К исходу этого нежданного марафона Сервий Сульпиций с выпученными глазами, терзаемый кашлем и одышкой, прилег на обочину. Говорить он не мог, а когда сумел, помянул Агриппину. Недобро так, неласково…

Агриппина пряталась долго. О любви пришлось забыть. Но случай этот оставил в сердце след. Еще один кирпичик в той крепости, что возводилась ею между собой и братом. Калигула мог бы если не помочь ей в любви, то защитить от оскорблений; примерно наказать обидчиков! А он смеялся!

Кто знает, какое отношение имел кирпичик к участию в заговоре против Калигулы? Кто может сказать, что никакого?

И, наконец, Юлия Ливилла, третий участник заговора. Тут столько всего замешалось!

Она была младшенькой в семье. Ее любили все, ласкали все. Однако… Никто из старших не принимал ее всерьез. Она давно выросла, стала женщиной. И оставалась младшей, по ее мнению, никакой…

Гай стал императором. Друзилла повелевала его сердцем. Ливилла была даже не второй после нее, а третьей. Яркая, сильная духом Агриппина не давала выделяться рядом с собой. Мужчины ее были интересны Ливилле больше, чем собственный муж.

Ее супруг, Марк Виниций, происходил из провинциальной всаднической семьи. При дяде Марка семья выбилась в сенаторское сословие. Сам Марк был мягок, незлобив. Честолюбием не страдал. Побывал, правда, в консульской должности, считался неплохим оратором. К жене привязан накрепко. Все!

То ли дело Домиций Агенобарб. За ним такая слава покорителя сердец! Ну и что, что старый развратник? Зато не бесцветен, как Марк, и Рим его поминает, что ни день, обсуждая выходки.

А Эмилий Лепид! Какой же красавец! И его захватила себе Агриппина. Ну почему ей достается всегда только лучшее! А Луций Анней Сенека? Пусть этот не красавец, но ведь крепкий такой мужчина; и повсюду известен, как же, учен, умен…

Марка Виниция отослали в Азию. Ливилла за ним не последовала.

И началось! Почему ей так хотелось объедков с чужого стола?

Она попыталась привлечь Домиция Агенобарба. Но, тот, оказалось, жил прежней славой, а по нынешним временам уже ни на что не был годен. Проводил в постели все свое время. Болел…

Как-то, приблизившись к родственнику на весьма близкое расстояние, вдохнула Юлия Ливилла его запах. Смрад, вот что она вдохнула, и тление…

Только ее и видели после этого!

Агриппина ласкала Лепида. Лепид сделался Ливилле нужнее самой жизни. Этот не отказал ей. Был здоров, причем настолько, что ему не хватало одной женщины, ни в какие времена его жизни с тех пор, как стал он мужчиной. Снова Юлия ощутила себя второй, а то и третьей…

Сенека увлекся Ливиллой всерьез. Но Агриппина не дремала! Ливилла знала, что время от времени сестра зазывает любовника к себе, и волей ли, неволей, но тот отдает ей мужской свой долг. Разделяет пыл, так сказать…

Ей казалось, что Агриппина держит мужчину на привязи. Чем-то таким, что не является плотской привязанностью. У них была общая тайна. Какая? Кто же сказал бы это Ливилле, вечной третьей…

И когда Сенека вовлек Ливиллу в заговор, она не только не отказалась. Она летела, она рвалась к участию…

Ее посвятили! Ей доверились! Она, если помогут боги, может потеснить Агриппину. Марк Виниций может стать принцепсом, и принцепсом может стать Эмилий Лепид. Она, Ливилла, имеет вдвое больше возможностей против одной у Агриппины!

Трудно судить с точностью о том, что было два тысячелетия назад на уме и в сердце троих предателей. Но с определенной вероятностью можно: люди так предсказуемы, по крайней мере, большинство людей. Чем ближе человек к власти, тем больше непреодолимых соблазнов встает перед ним. История с ослом и морковкой повторяется из века в век. Изучив эпоху со вниманием и определенным усердием, можно уточнить, что представляла собой сладкая сочная морковка для каждого в отдельности. Она ведь лишь символ, а так-то у каждого своя, другая…