И собственные заслуги перебрал в уме Веспасиан, которого везли по улицам города в столь неподходящем для него обществе. Войсковой трибун во Фракии, после квестуры даны в управление Крит и Кирена, избран эдилом. Впереди грядет претура[262], там дальше, казалось, все хорошо в судьбе… а тут вот вызов к принцепсу. И тот улыбается как-то криво, говорит:
— Послушай, любезный, денек-то сегодня солнечный! Я и подумал: не прокатиться ли нам с тобой к морю. Дорога не очень дальняя? Не устанешь? Ты ведь недавно женат, все в хлопотах ночных, нет?
Веспасиан спешно закачал головой, чуть не оторвавши ее от усердия. Нет, мол, какие уж тут ночные забавы, все о службе радею. Улыбнулся император в ответ. Криво опять, недоверчиво.
— А я вот в пути все. Да и ладно. Что мне дорога, когда мои магистраты день и ночь в трудах. Дороги мои в порядке. Гладкие да ровные. По ним кататься легко. Вот дед мой, Марк Випсаний Агриппа, лично обустроил Клоаку. Говорили мне, не брезговал по ней спускаться к Тибру. Я тоже строю, да ты ведь знаешь? И по дорогам моим ездить не боюсь!
Веспасиан знал. И, сидя в хорошеньком, веселом эсседии молодого принцепса, перебирал. В уме перебирал невесело все возможные причины пребывания своего в нем. Ясно было только одно: недочет в этом самом строительстве, будь оно неладно. Только что за дело Веспасиану до моста в Байях? Он там не ответчик. Там своих хватает ответчиков. Говорят, Калигула скор на расправу. Не то, чтобы уж казнить виновных, как старик Тиберий, нет. Да напихают грязи за шиворот или лицом ткнут в кучу дерьма. Ох, не хотелось бы! Оставь меня, Pauenzia[263], своею заботой, обойди; узнать бы уже, куда едут, чем мучиться неизвестностью.
И совсем было успокоил себя Веспасиан, говоря, что в Байях он не ответчик ни за что. Мало ли какое поручение у императора может возникнуть для эдила? А то, что молчит уж долго, так ведь не о чем с магистратом разговаривать. Доедут до места, там по делу и поговорят. Уж если рабам позволено жаловаться на господ, так почему бы и эдилу не проехаться с императором в одной повозке? Он к легионам благоволит, войсковые трибуны в почете. Помнит император солдатскую выучку.
А на выезде из города облился вдруг холодным потом эдил. Вспомнил: дождь был вчера, к тому же ливневой. С окрестных, пусть и пологих холмов, стекается в низину вода. Не размыло ли дорогу? Не попутчик он императорам, не попутчик, и хмурое лицо императора тому порукой!
Вот уж и выезд. Перегородила им путь лужа. Она легла от края и до края дороги. А по обеим сторонам — холмы. Кони, они по холмам не повезут. Но не пройти и человеку. Грязь размыло дождем, медленным потоком стекает она в лужу.
Остановилась повозка. И немудрено: не очень-то понятно, есть ли дно у лужи. Пугающе темная, грязная вода неведомой глубины.
— Ну, что? — спросил император. — Ровные да гладкие у меня дороги, Тит? Все ли, как дед мой, не брезгуют грязью? Все ли, как пчелки твои[264], от зари утренней до зари вечерней, трудятся?!
И уже дверцу приоткрыл. Ох, какая же белая тога у эдила! Флавия Домицилла, истинная матрона римская, мать его будущих детей, она ведь блюдет мужа не только в делах любви. И здесь она на страже, настоящий Цербер[265], у врат стоящий! Вольноотпущенницу Цениду, наложницу Веспасиана, удалила от него так, что эдил и возразить не сумел. Даром, что сам трибун, и голос у него громкий. А только отпустил Цениду. Тихо так, без душевного с ней разговора даже. Нехорошо, некрасиво получилось. Да уж как получилось…
Белая у него тога, у Веспасиана. А что делать? Спрыгнул эдил с повозки, глаза при том закрыл. Уж ступили кони в воду. Им, длинноногим, вода по брюхо почти, или это со страху показалось магистрату? Что дальше-то? И где тот камень, о который расшибиться эдилу, быть может, и суждено? Вот они сползают в воду тут с обеих сторон.
— Не расшибся, Тит? — спросил принцепс ласково. — Не холодно? Не очень мокро?
Привстал император с сиденья. На лице улыбка. В воду глядит, а выражение лица у него такое озорное. Как у ребенка, готового к шалости. Прыгнет ведь, он из тех, кто и сам любит все попробовать!
Посторонился Тит. Но Калигула замешкался. Взгляд его упал на вереницу повозок, что встали за ними у края лужи. Не один Веспасиан принцепса сопровождает. Не всякому честь выпала присесть с Калигулой в одной повозке, зато и не купают их теперь в холодной луже на потеху остальным. Перевел взгляд император на свой кальцей[266]. Хорош кальцей, высокий. Кожа отличной выделки. Другую обувь не носит принцепс. Кто же не знает, что император особенно придирчив к качеству обуви и ее внешнему виду. Сморщил лицо в недовольной гримасе Калигула. Жаль ему обувь. И роскошной трабее[267] грозит лужа скопившейся в ней грязью, и всему остальному одеянию императора. А жаль только обувь. Улыбнулся теперь уж Веспасиан, когда откинулся Калигула вновь на спинку, так и не решившись прыгнуть. Мстительно так слегка улыбнулся. Не то, чтоб уж во всю ширь лица, это было бы слишком. Для человека, что отпустил без словца одного наложницу, по воле новоиспеченной громкоголосой жены. Принцепс пожал плечами.
— И что? Вам же хуже, если намокнет. Ну, как полезете целовать! — ответил эдилу на невысказанный вопрос…
А дальше ничего особенного, только мокро да грязно Веспасиану. Но не намного выше колена вода, и камня на долю эдила не нашлось. Пусть Флавия и змея, и ворона она непрестанно каркающая, вот кто! Но крепко просит она за мужа в храме женской Фортуны! Взял Тит Флавий Веспасиан коней под уздцы. И пошел между холмами по луже. Не споткнулись кони. И вывел эсседий на сушу Тит, будь проклята лужа, и непогода, и дожди! И Флавия с ними!
Не нашел император эдилу дела в Байях. Молча дверь повозки закрыл. Ноги взвалил на сиденье, где Веспасиану довелось жизнь свою оплакать. Чтобы не замочить обувь и одеяния свои, как пришлось Веспасиану…
Вознице крикнул император:
— Трогай!
И понесся эсседий по загородной дороге. Остался Веспасиан на ней. Прокатили мимо него остальные повозки. Ковиний, еще два эсседия, каррука. В них — смеющиеся лица, руки, вздетые в насмешливых жестах! И никто ведь к себе не пригласил, достало Веспасиану и прежней чести, не все с императорами ему кататься, хватит! А в город обратно через ту лужу идти. И ногу расшиб Тит, споткнулся-таки о камень. Обидно до слез. Хорошо, что ликторов не взял с собою. То-то потешились бы. Разговоров и без того будет!
Калигула же, возвратившийся в Рим через несколько дней, проехал по той же, но ровной и гладкой дороге. Не хуже Аппиевой. Без следов лужи. Улыбался император на въезде в город. И ночь бессонная, кошмары мучили, и голова болит. А настроение отчего-то приподнятое. Нет-нет, да улыбнется Калигула…
Повезло Веспасиану. Получил небольшой урок, всего лишь. И, став претором, радел о величии Рима не за страх, а за совесть. Самолично обходил улицы Рима, каждую улицу узнал «в лицо», о каждой пекся ничуть не меньше, чем о собственных крикливых отпрысках, которых стала рожать ему Флавия. Когда пришла в сенат весть о заговоре родных императора, предложил Тит крючьями стащить виновных к Тибру, оставить без погребения. И была в нем убежденность безграничная, что прав он в своем негодовании. Что такого, как Калигула, нет, и не будет императора в Риме. Императора, который и одной лужи не спустит магистратам. А что? Разве это плохо? Это не правильно?
Только не каждый носил в сердце своем такую убежденность. Больше было тех, кто ненавидел императора и боялся. Зло, причиненное императором, возводил в ранг бесконечности. Собственные глупость, беспринципность, жестокость почитал пустяками, не стоящими внимания.
