Литмир - Электронная Библиотека
A
A

— Государь, никто из нас не готов встретиться с рассветом, — заюлил, забился было в объяснениях Макрон.

Но Тиберий заставил замолчать его мановением руки. Долго смотрел на Гая, замечено было, что снял было с руки свой перстень-печатку с кроваво-красным рубином, словно собираясь отдать. Переводил глаза с Гая на перстень. Вздохнул потом, снова надел на палец.

— Лекарь, сын раба, отчего не помогает твой настой? И почему нет астролога тут? Что говорит Фрасилл о моем здоровье? Рано мне умирать, он еще жив. И год в придачу, не так ли? Если умрет астролог, у меня будет целый год. Позвать мне Фрасиллла!

Совершенно серого, содрогающегося от ужаса астролога приволокли к постели императора. Но тот впал в забытье, приказ о смерти не был отдан. Взашей вытолкали. Выбросили с порога, сказали: жди! А чего ждать? Смерти?! Не было человека, который бы так горячо молил о смерти всех богов, как Фрасилл. Только не о своей, конечно, о тибериевой…

Боги были благосклонны к Фрасиллу. Тиберий еще несколько раз приходил в себя, вновь уходил в забытье. Но сил у него было мало. Раз попросил устриц и вина. В другой вдруг припомнил глобули: он их любил. В Фундах у отца, на вилле бабки Тибериевой, простое это лакомство было в ходу, для Тиберия и пеклось. Для Тиберия и брата его, Друза. Про глобули помнил Тиберий. Про Друза, про отца и бабку. Про Фрасилла забыл. И было в этом нечто знаменательное: тиран уходил! Он приближался к тем, кто был мертв, и все менее был привязан к живым…

— Дня два, не больше, — отвечал вопрошаемый Калигулой и Макроном Харикл. — Не больше того. Он очень ослаб. Там, где сломано ребро, там плещется жидкость в груди. Одышка усилилась. Биение крови неравномерно. Лихорадка. И годы, годы…

С этого момента возле постели императора дежурили постоянно Калигула и Макрон. Другие ими не допускались. Харикл и слуги входили сюда по необходимости. И еще: в кубикулуме при атрии, в маленькой комнатке, жил тот, кто прозывался Тенью.

Калигула знал это. Знал это и Макрон. По уговору общему делали вид, что не видят и не слышат. Прятали глаза друг от друга. Разве принято замечать тень? Спрятаться в ней, защищаясь от зноя, это да, пожалуй. Но замечать ее, говорить о ней… Император слабел, уходил, и его Тень теряла спасительную сень. Могла возродиться, конечно, только это уж после того, как новый принцепс, как солнце, рассветет и заблещет…

На закате второго дня пребывания в Мизенах умер Тиберий в первый раз. Задохнулся старик кашлем, затрясся весь. Кровь от лица отлила, губы посинели, похватал воздух ртом, похватал. Глаза выпучены, весь в испарине. Вот так-то посидел, посидел, да и опрокинулся навзничь, подышал еще, затих. Макрон выбежал из атрия, сказал громко, не весело и не грустно, не торжественно, но просто:

— Принцепс умер!

Народ, которого немало было во дворе и перистиле, заликовал было. Послышались приветственные крики:

— Калигула! Калигула! Гай Юлий Цезарь! Здравия принцепсу!

Вышедшему из атриума Калигуле странно было это слышать. Так бывает: долго ждешь. Бредешь, спотыкаясь, в грязи, меряешь шаги на ветру, мокнешь под дождем, снова идешь под солнцем, в нестерпимой жаре. Идешь к тому, что считаешь вершиной жизни. Долгожданная цель достигнута. А радости нет. Опустошен, оглушен, растерян. А радости нет, ну нет ее, словно растаяла. Прилечь бы где-нибудь тут, рядом с Тиберием. И понять ее, радость: куда ушла-убежала?!

А люди не дадут. Кричат все. Наперебой кричат, спешат поздравить. Кто-то даже по плечу хлопает одобрительно. Императора! Государя своего! Тоже еще ничего не поняли…

В море ликования утонул голос Харикла. Тот все еще был со своим больным; сражался с посланником Плутона не на жизнь, а на смерть…

Ноги Тиберия опустил Харикл в воду, горячую. Императора посадили и держали в сидячем положении, на горе подушек. Харикл пустил ему кровь. Когда одышка уменьшилась, дали больному настой маковых семян…

И через некоторое время лекарь вышел к толпе, что совсем уж Калигулу затискала, сказал:

— Жив, жив принцепс. Не знаю, надолго ли, но жив.

Не сразу услышали его. Ведь не кричал лекарь. Сказал, в общем-то, Калигуле, да не сразу и получилось: как рассек толпу, как отодвинул одного, другого…

Дошел до Калигулы, несмотря на протесты тех, кто вокруг теснился, и сказал. Удовлетворенно так, с чувством выполненного долга. А так оно и было: кто, как не он, свершил почти чудо?

Калигула, все еще не успев обрадоваться, огорчился сразу и явно. Новость обрушилась на него, как внезапно обрушивается в горах лавина на путника, волна на пловца в море.

Не услышали бы Харикла, когда б лицо Калигулы не рассмотрели. А лекарь продолжал:

— Я распорядился не давать ему много жидкого. Соленого и острого тоже. Почему меня не слышат? Никакого вина, ничего лишнего. Дойду до поваров, еще раз. Еще раз скажу. И мне надо отдохнуть немного, устал. Император спит. И я посплю, пожалуй. Проснется, зовите.

Повернулся лекарь, чтоб идти. Приготовился снова толпу раздвигать. А ее и нет, нет никакой толпы. Припомнилось лекарю, как солнышко утренний туман рассеивает. Упадут горячие лучи на завесу из капель, как и не бывало ее.

К воскресшему Тиберию не несли ноги. Все, кто мог сбежать, бежали. Еще бы: в разноголосице, возникшей после мнимой его смерти, император мог разобрать и отдельные голоса. А то, что радостными они были, что не горевал никто, это точно, в доказательстве не нуждается. Все мог слышать, а может и расслышать, злопамятный старик. И припомнит обязательно…

На цыпочках пробрались в кубикулум из большого атрия Калигула и Макрон. Удалил Макрон знаком слугу, стоявшего у ложа. Сами постережем, мол, драгоценный сон императора. Понадобится кто, вызовем.

Раб повиновался беспрекословно. Мало кто осмеливался в эти дни возражать Макрону. Один только Калигула, ну, и Харикл. Один по праву родства императору, другой, видимо, духовного превосходства. И один, и второй раздражали Макрона. Чувствовалось, что хочется предводителю преторианцев и этих последних смести с пути. Пока не выходило, но это пока…

Стояли вдвоем у ложа императора Макрон и Калигула. Искали в чертах спящего или пребывающего в забытьи Тиберия следы смерти. Находили. Едва теплилась жизнь. Мгновения уходили за мгновением, складываясь в часы. Но император жил. Под утро пришел в себя. Едва слышно, но довольно внятно сказал:

— Дайте поесть. Лекарь, дурень, голодом морит. Глобули дайте! сладкого как хочется…

Переглянулись Макрон с Калигулой. Что там уж прочел преторианец в глазах наследника, кто знает. Махнул на Калигулу рукой. Подошел быстрым шагом к изголовью, сгреб рукой одеяло, одно из вороха тех, которыми буквально закидали мерзнущего старика слуги.

Скрипнула дверь за спиной Калигулы, встал на пороге Тень…

— Может, и время уж, — прошептал он наследнику. — Но я бы подождал. Ждать осталось недолго…

Калигула застыл, не отвечая. Макрон прижал одеяло к лицу старика, держал, пока не прекратились содрогания тела, не остановились руки, скребущие ложе.

Отбросил одеяло. Потер свои руки, уставшие от работы. Недолгая была работа, да утомила. Не каждый день такое.

— Все, — сказал потом Макрон, обернувшись к Калигуле. — Теперь все. Так ты помни. Это я тебе дал, как и другое. Я тебе все дал, что мог. Теперь ты. Так ты помни, не забывай…

Природа, как известно, не терпит пустоты. Она созидательница и разрушительница. Она — мать, но она же и убийца. У нее умирает один, рождается другой. И при этом ей совершенно не важно, кто сменяет друг друга. Даже у власти в Риме. Что ей Рим? Сменяют друг друга народы и государства, тянется нить жизни издалека, не рвется, довольно и этого.

Только как же не счесть это злою шуткой природы? Умер один тиран. В том же году родился другой. Разрешилась благополучно от бремени Агриппина, сестра Калигулы, в том самом году. В том же Анции, где когда-то родился Гай, в декабре. И привела на свет нового Луция Домиция Агенобарба. Впрочем, история помнит его под другим именем. Звали его Нерон Клавдий Цезарь Август Германик. Еще короче и объемней: Нерон!

59
{"b":"543627","o":1}