— А ведь я не признал тебя, Свияжинов, — сказал обогнавший неуверенно. — Гляжу — стоит человек… вроде как бы ты. Бакшеев… Дмитрий Бакшеев.

— Дмитрий Бакшеев… постой… Митька, ты?

Теперь и Свияжинов узнал веснушчатое, покрасневшее от радости лицо, рыжеватые махры из-под кепки. Митька Бакшеев… приятель детства, с которым вместе гоняли по порту, знали все его запахи, все названия судов… бегали в харчевни есть пельмени за гривенник… вместе притаскивали с сопок мешки с диким виноградом и кедровыми шишками.

— Пройдем сюда в садик… расскажи по порядку. Откуда ты, где ты?

И Свияжинов повел его под руку в городской садик. Они сели на скамейку.

— Говорят: на заводе — Свияжинов… а я все думаю: какой же это Свияжинов? А вот, значит, ты, — сказал Митька довольно. — А я ведь, по правде, не знал, уцелел ты во всей передряге или нет… я ведь тогда с партизанами далеко подался, к Находке. А ты вон какой стал… постарел!

Свияжинов оглядел его. Нет, годы и над ним прошумели, над Митькой Бакшеевым. Рыжие махры уже не торчат, да и он весь стал как-то подобранней, приглушенней. В мальчишеские годы ему было все нипочем.

— Ты что же, на заводе работаешь? — спросил Свияжинов.

— Ну да, на заводе.

— Слесарем?

— Нет, я механик… инженер-механик.

— Как инженер? — И Свияжинов посмотрел на веснушчатое лицо Митьки.

— Да так… окончил Технологический… то есть послали меня сперва в вуз по разверстке. Я выбрал математический… ну, а из вуза в технологический… так уж пошло́. Теперь по электросварке работаю. От нас ведь это, с нашего завода, по всему Союзу покатилось, — добавил он не без гордости. — Бо-ольшое дело… и я тут себя на месте чувствую, технику двигаем все-таки. Знаешь, сколько экономии дает электросварка против клепки? Пятьдесят два процентика… а может быть, и до шестидесяти вытянем. Опять же в отношении времени… раньше высверливай дыры, клепай, глохни. Грохоту, шуму и порчи… как ни говори, а дырявишь металл. А сейчас — красота. Води да и сваривай… паровой котел, корпус, пробоину — накрепко, начисто, аккуратно.

Нет, было необычайно это… Митька Бакшеев — инженер — сидел рядом с ним. Перегнутая книжка торчала из бокового кармана. Белая счетная линеечка была аккуратно засунута в бортовый кармашек его пиджака.

— А конечно, завод поотстал… не справляется, — сказал он хмуро. — Это мы знаем. Переоборудовали его с опозданием. Сноровки нет. Привыкли работать с прохладцей. Мы бьемся… и старые мастера вместе с нами. Как ни говори, а свое дело, жизнь в него вложена.

Он стал озабочен. Как-то даже сошла веснушчатая его моложавость. Свияжинов покосился на книжку в его кармане. Книжка была нерусская.

— Что это за книжка?

— А это, видишь ли, немецкий учебник… самоучитель. Немцы у нас на заводе работают, специалисты. Так неудобно же так-то… надо маленько получиться. Английский у меня пошел ничего… читать начинаю свободно. А с немецким потуже, — признался он. — Произношенье не то.

Митька читал по-английски. Не привирал ли он ему на радостях встречи?

— Ты в каком же цехе работаешь? — спросил Свияжинов помолчав.

— В электросварочном… ты заходи, я покажу тебе нашу работу. Кое-чего добились мы все-таки. А теперь о себе расскажи… и — знаешь что? — Глаза его стали лукавыми, как в мальчишестве. — Времени у тебя часок есть? И у меня час свободный. Хочешь, вспомним старинку… как мальчишками бегали? Пойдем есть пельмени.

— Что же… в самом деле… пойдем! — Свияжинов оживился. — Должно быть, лет пятнадцать не ел я пельменей.

Они вышли из садика и вскочили в проходивший трамвай. С грохотом свергаясь с горы, принес он их вскоре к знакомому кварталу. Все было знакомо на этих улицах Владивостока, и жарилось, пеклось и варилось во всех этих булочных, харчевнях, обжорках. На самом деле, чудесно придумал Митька эту вылазку. Они вошли в харчевню, сели за стол и заказали пельмени. Их изготовляли тут же на длинном прилавке.

— Так расскажи о себе, — повторил Митька.

Свияжинов вкратце и нехотя рассказал о своих последних годах.

— А на путину ты правильно двинулся, — одобрил Митька, — сейчас это первое дело. Отсталость страшная, и работают плохо… Но все-таки много сделано за эти годы. Перестает быть окраиной край. Раньше ведь как говорили у нас: когда я был в России, а Россия — это там, за Байкалом, другая страна. Ну, у нас и своих ребят теперь много, — добавил он утешенно. — Кто в рыбвтузы подался, кто в мореходную школу, кто в университет. В Москву не глядят… все тут на работе. У нас ведь это главное зло, что на работу здесь как на временное дело смотреть привыкли.

Им подали вскоре пельмени, остро приправленные черемшой и луком, рис, вилки.

— Это ты все-таки умно придумал, — сказал Свияжинов. — И ты — инженер… выдвиженец. Давно ли мы с тобой гоняли по порту, набивали карманы бобами!

Как-то вдруг веселей стало жить рядом с почавкивающим, оживленным, приплывшим из юности Митькой. Неужели действительно он стал инженером, научился читать по-английски — Митька Бакшеев, сын стрелочника на Уссурийской дороге?

— Твой отец жив? — спросил Свияжинов. — Я ведь его помню, твоего отца… как мы к нему по путям бегали.

— Умер. Еще в двадцатом году, от тифа. А он бы с нами пошел, — добавил Митька убежденно. — Его в пятом году шомполами пороли… агитировал пленных, которые возвращались из Японии.

— А знаешь… пожалуй, этой нашей встречи мне и не хватало, не удивляйся. Мы ведь с тобой погодки. Тебе сколько лет?

— Тридцать два.

— А мне тридцать три. Землю эту мы вместе корчевали. Значит, и пахать нужно вместе. Я на Камчатке, может, и выпал несколько из общего шага. Но я приноровлюсь.

Ему захотелось на воздух. В низенькой, пропахнувшей черемшой харчевне было душно. Уже зажигали продавцы фонарики возле своих ларьков и палаток. В тончайшем дыму испарений лежал внизу под откосом Амурский залив.

— Я прежде сюда часто прибегал, — признался Митька, — посидеть на перильцах. Ты погляди… красота!

Они постояли минуту, смотря на воду. Легко и воздушно в голубоватой бесплотности соединились небо и море. И впервые за все время, ощущая плечом плечо Митьки, Свияжинов почувствовал, что он снова дома. Обжитая земля пахла по́том, трудом, человеком.

— Нет, дел мы с тобой еще наворочаем! — сказал он уверенно.

— А как же?.. На то и живем, — ответил Митька. — Ты приходи на завод. Покажем тебе кое-что.

— Приду.

Они пожали руки друг другу и разошлись.

Давно уже обломала прыть крутая дорожка в гору. Давно уже проклял Алибаев свияжиновскую бедность, загнавшую старый домишко на эту окаянную кручу. Дождевые потоки размывали дорогу. Деревянные мостки тротуаров были выломаны в голодные годы. Провалы и щели подстерегали ногу. Туманы приползали поутру и стояли у окон. Да и больше всего туманов, сырости, парных душных дней было в этом ненавистном Алибаеву городе. Иначе, чем он надеялся, сложилась жизнь. Двое детей еще младенчески пищали в доме. Скуластенькие их лица походили на его лицо. Вещи зацветали от сырости. Но когда прояснялся туман, широко по обе стороны сопки был виден залив и там, позади залива, просторы моря…

Он стоял в палисаднике в одной рубахе, распахнутой на мохнатой груди. Руки его были в земле. Жалкий огородик плохо рожал огурцы и жесткие крошечные корейские дыньки. Наступив на лопату ногой, скрестив руки на рукоятке, Алибаев смотрел на залив. С моря дул ветер. Белая яхта под парусом скользила, кренилась, почти чертила воду крылом, по-птичьему играя на просторе. Его узковатые монгольские глазки глядели неподвижно на парус, на воду, на вздыбины гор. Наконец, оторвавшись, он яростно всаживал в землю лопату и выворачивал глыбы земли. В непогоду и сырость, с набухшим портфелем, умело надо было пробираться по дырявым мосткам и по осыпям вниз, в город, на службу. В шестом часу вечера с тем же портфелем, намокая от душной испарины, лезть назад в гору. Трижды, четырежды на этом подъеме успевал он проклясть город, его туманы, испарину, свияжиновский домишко, судьбу…