— Они летят… они опять летят, — бормотала она, натыкаясь на стулья, на стол, на него, Соковнина, — жалкая, перепуганная до смерти девочка. — Сергей Николаевич, они сейчас будут бросать бомбы… вот, слышите?

Она забилась в его руках. Удар грома сопровождал длительными раскатами близко разрядившийся стремительный зигзаг. Соковнин отрывал от себя ее руки.

— Ну, Раечка… ну, образумьтесь же, Раечка! — Но, казалось, их были десятки, этих влажных, маленьких, умоляющих рук. Он наконец совладал с ней и посадил ее рядом с собой на диван. — Ну, что же это такое, — сказал он сердито. — Нельзя так бояться. Не обязательно бомба упадет на нас с вами.

Но она обняла его обеими руками за руку, прижимаясь щекой к рукаву гимнастерки. О, она слишком хорошо знала, что значат зловещие птицы с черными крестами на крыльях! Десятки раз в степи бежали в сторону от дороги матери с детьми, задыхаясь, падая, цепляясь за колючие акации, в которых надеялись укрыться. Ее зубы стучали от ужаса.

— Послушайте, Раечка, — сказал он снова, стараясь деловым, будничным голосом убедить ее. — Ну, куда это годится… так можно ведь себя потерять. Ну вот, кончится война, вам нужно будет…

Он не договорил. Со страшной силой ударило где-то рядом, посыпались стекла, какой-то едкий дым защекотал ноздри. Мгновенная чернота покрыла жилище.

— Ну, вот и кончено, — сказал он минуту спустя, проводя рукой по лицу, — они пролетели. — Она уже не билась и не хваталась за него руками. Ему показалось, что она настороженно прислушивается. — Они пролетели, — повторил он. — Больше они не вернутся.

Но он почувствовал вдруг, что она обмякает в его руках. Она сползала на пол. Он перехватил ее тело и положил на диван. Ее рука безжизненно свесилась. Он встал на колени и приложил ухо к ее груди: может быть, ее убило залетевшим осколком? Нет, крови не было. Нельзя было зажечь свет. Гроза прошла, но теперь сплошной стеной свергался ливень. Все текло, журчало, неслось за открытыми в садик дверями. Еще били зенитки, он различил два новых разрыва бомб, но уже дальше, на окраине города.

— Раечка… — сказал он с сокрушением, — не надо, Раечка. — Он побрел закрывать окна, спотыкаясь об опрокинутые стулья, хрустя стеклами. Внезапно короткий жалобный стон раздался за его спиной: она была жива.

— Что это? — спросила она в темноте. — Что со мной?

— Ничего, ничего… просто вы испугались. Бомба упала где-то поблизости, — бормотал он, — но это уже все позади. — Он гладил ее руки и щеки, еще смертельно холодные. — Все будет хорошо, Раечка, — добавил он с убежденностью, — вот увидите…

А в черноте растревоженной ночи шумел повелительный ливень, все смывая, все унося и переполняя землю влагой.

— Теперь идите… теперь уже прошло, — сказал Соковнин, сжимая ее холодную руку.

Он накинул на нее свой плащ и проводил до крылечка по другую сторону домика.

Было уже утро, когда он проснулся. Он лежал на диванчике — в сапогах, с пилоткой под щекой. Гроза прошла, и омытый ослепительный день сверкал, как всегда после большого дождя. Дорожки были еще в рябинах, и в раздавшихся складках земли, просыхая, бежали ручьи. Акация, все осыпанная каплями, сверкала на солнце, и капли радужно вспыхивали и истаивали, испаряясь. Но осколки стекол еще лежали на полу, и зеркало криво висело на стене, и ставня была сорвана с петель, — бомба упала где-то рядом с этим чудом уцелевшим домиком.

Снизу, из лощинки, перебежками наступала немецкая пехота. Расчеты всех четырех орудий погибли. Лишившись артиллерийской поддержки, рота отошла, вероятно, на новые позиции. Уцелел ли в этом бою Соковнин? Кукурузное поле, к которому Ивлев полз через бесконечность лужка, как бы отодвигалось все дальше и дальше. Он мог опираться только на правую руку, проталкивая вперед свое отяжелевшее тело. Пот стекал ему на глаза. Нужно было отлежаться. Левая контуженная половина бездействовала — он перестал ощущать даже левую ногу.

Все-таки он дополз до кукурузного поля. Раздвигая жесткие, сухо шуршавшие стебли, он пробрался в его глубину. Кукуруза еще недозрела. Он отломил початок и долго грыз молочноватые зерна, стараясь заглушить жажду. Левая его рука нуждалась в покое. Он тихо застонал и закрыл глаза, еще полные земли и пыли. Потом он снова открыл их. Божья коровка переползала на уровне его глаз по стеблю. Он долго следил за ней. Вдруг она выпустила тонкие подкрылья и улетела — у нее была своя жизнь.

Наступал вечер, уже прохладный в тени высоких стеблей кукурузы. Но наверху, освещая холмы, еще лежала золотая тень заката. Все было тихо и утомленно в этот вечерний час. Ни одного выстрела, точно война пронеслась, как буря. Ивлев попробовал пошевелить пальцами левой отдохнувшей руки — они шевелились. Он поднялся и побрел, осторожно раздвигая тяжелые стебли. Кукурузное поле разделяла дорога. Она была пустынна, только ее истертая в порошок пыль напоминала, что здесь недавно прошли массы людей. Он огляделся и перешел, пригибаясь к земле, дорогу. Кукурузное поле по ту сторону было сильно загажено, — видимо, поблизости долго стояла немецкая воинская часть. Там, где поле кончалось, простерлось широкое строение свинарника, еще сохранившее тяжелый запах свиней. Дальше была окраина большого села. Сумерки скоро надвинулись со стороны рощицы. К свинарнику шел старик. Он шел, как бы равнодушный ко всему, что происходило вокруг, тяжело выгребая ноги из пыли. Двери свинарника были настежь открыты: видимо, свиньи были перебиты или угнаны. Теперь Ивлев близко видел старика, его клокастую бороденку, его слабые ноги, согнутые в коленях. Старик подошел к открытым дверям свинарника и долго стоял возле них, лишенный привычного дела. Может быть, в эти часы замешивал он корм свиньям. Ивлев выбрался из кукурузы и подошел к старику.

— Здравствуй, дедуся, — сказал он, счищая землю с локтей и колен. Старик равнодушно снял шапку — ничто не удивляло его более: слишком многое пришлось ему увидеть за это время. — Как, дедуся, немцев на селе много? — спросил Ивлев осторожно.

— Ни… небогато для острастки оставили. На Марьевке, говорят, бой идет. А вы сами кто будете?

— Я — капитан Красной Армии, — сказал Ивлев в упор. — Можешь помочь мне схорониться?

— Заходите в свинарник, — ответил старик коротко. Ивлев прошел в свинарник. Свинарник был пуст. — Нема наших кабанцив… всех позарезали, — сказал старик горестно, заходя следом за ним. — А яки свиньи были… на зависть всим. Фашисты, зараза проклятая, чего с нами сделали! — Его веки с налившейся жидкой слезой задрожали. — Вы, батько, наверх, на горище залазьте, там в сено заховайтесь. А як смеркне, я за вами приду.

— Слушай, старик, — сказал Ивлев, договаривая все. — Найдут меня — немцы тебя не пощадят. Я ночью дальше пойду.

— О! — сказал старик почти просветленно. — А яка радость мне жить, когда жинкам очи от горя повыидало? Весь народ на войну поднялся, а мне, старику, себя беречь? Слухайте, батько, — добавил он доверительным шепотом, — у меня ручных гранат штук двадцать заховано… може, сгодятся еще?

На сеновале свинарника Ивлев зарылся в пыльное прошлогоднее сено. Сумерки в полукруге слухового окна темнели быстро, по-южному. Мелко заблистали степные звезды. Все вокруг было полно деревенских звуков. Продребезжали колеса какой-то тележки, где-то в поле покинуто мычала корова, мыши хозяйственно шуршали в мякине. Потом он услышал немецкие голоса — трое немцев близко прошли мимо свинарника, и рука его потянулась было к кобуре с пистолетом. Вот он, капитан артиллерии Ивлев, остался у немцев в тылу. Как все это случилось? Он стал вспоминать подробности танковой атаки, смерть Васильева, танк, который, не стреляя — так велика была уверенность немцев, — шел на его орудие… Но он все-таки повредил этот танк. Что же, тенью поползти теперь по немецким тылам, прячась на чердаках и сеновалах? Он зло усмехнулся. А поджечь сарай, в котором залегла ночевать какая-нибудь часть, он, капитан Ивлев, не сумеет? А с отставшими обозными в лесу не справится? Он снова потрогал пальцы левой руки, — нет, они шевелились. «Надо добыть немецкий автомат», — вдруг спокойно решил он.