Снегу в лесу было немного, и Заксор снял лыжи. Так можно было незаметнее двигаться. Кабан крепкий на пулю зверь. Надо бить его под ухо или прямо в сердце. Если попадешь в другое место, пуля застрянет в его сале, и тогда он станет как бешеный. Заксор стал наблюдать теперь след. Самец шагает шире, чем самка, и круглые его копыта ясно видны на снегу. Несколько секачей было в стаде. Другие охотники далеко, надо самому взять хотя бы одного секача. Вот вся земля изрыта свиньями. Крепкими своими носами подкапывали они деревья и сваливали гнилые пеньки. Зимой надо жить всем вместе, Вместе делать гнезда — натаскивать мох, молодые ветки и дерн, вместе искать пищу под снегом. Под дерном водятся жирные черви, корни папоротника и дикого хрена.

И охотник увидел свиней. Ветер дул ему навстречу, и они не чувствовали человека. Старый матерый секач двигался впереди всех. Земля еще не промерзла, и он поднимал ее носом, как плугом. Его длинные кривые клыки торчали по обе стороны носа. Четыре или пять секачей поменьше искали вместе с ним желуди. Отдельно паслось несколько чушек с поросятами. Секачи терлись по пути о деревья и хрюкали. За лето шерсть на них сбилась, бока их были черны и тверды от смолы. Только под горлом и брюхом переходила она в желтоватый цвет. По временам они поднимали вздернутое рыло и нюхали воздух. Ветерок дул в сторону охотника, и они не чувствовали его приближения. Поросята, уже подросшие с весны, бежали за матерью. Когда она останавливалась подрыть деревце, поискать под его корнями червей, некоторые просовывали еще по привычке голову под материнское брюхо. У секачей уже отрастали клыки. Заксор облюбовал себе малого секача. Было ему, наверное, четыре года, не больше. Клыки его уже торчали, как два кривых ножа. Матерый секач тяжел и невкусен, а у молодого секача мясо нежно, и из ровных, несточенных его клыков тоже можно выточить поделку.

Охотник стоял теперь за деревом и выслеживал. Чушка с поросятами заслонила выбранного им секача. Он выждал. Дуло ружья приходилось между двумя ветками дуба. Теперь секач был на прицеле. Выстрел прокатился, и с деревьев посыпался иней. С хрюканьем и топотом стадо бросилось напролом в сторону леса и мгновенно исчезло. Только два замешкавшиеся поросенка пометались еще по поляне, разом потеряв мать. Секач лежал на боку. Рана под самым ухом дымилась. Длинные зубы были ощерены, и только легкая дрожь пробегала еще в его ногах. Это была хорошая добыча — молодой нектэ, кабан. Раньше старый охотник шел с гидой[34] на кабана, и на изюбря, и на сохатого. Есть и у него такая отцовская гида в деревянном футляре. Вот какие глаз и рука были прежде у нанайского охотника!

Заксор достал нож и сильным ударом вспорол брюхо зверю. Толстый белый слой сала хрустел под ножом. Надо было выбросить внутренности, которые прежде всего начинают гнить. Он вырезал сердце, печень и легкие и насовал внутрь туши снегу. Так зверь сможет пролежать, пока он вернется за ним с другими охотниками. Потом тем же ножом он вырезал у него нижнюю челюсть с клыками. Дома он очистит эту челюсть от мяса, подрубит ее у основания и высушит. Тогда может стоять она на столе, можно на клыки класть карандаш или перо, и пусть будут стоять эти клыки на столе у Дементьева. Он их пошлет ему осенью вместе с Алешиными торбазами, чтобы тот знал, как бьет нанай зверя на Амуре. Он вытер челюсть о снег и сунул ее в охотничью сумку у пояса. К вечеру они вернутся за убитым кабаном, и тогда весело будет в унтэха, и все будут есть много мяса. Можно было убить чушку, поросята не убегают обычно от убитой матери. Иногда удается захватить поросенка живьем. Но у свиньи нет клыков, как у секача, а он искал именно такие клыки для Дементьева.

Солнечный день разгорелся. За дубовым лесом начинались пока еще редкие кедры. Но кедровые шишки объедены и лежат на земле: это значит, что промышляла белка. Вот спускается она из своего гнезда и идет верхом. Острые иголки колют ей лапы, и тогда она бежит низом по снегу. Множество беличьих следов замечает на снегу глаз охотника. Он идет шаг за шагом по следу, след замыкается кругом, и острый охотничий глаз видит зверька. Большая синяя белка сидит на вершине пихты. В передних ее лапах шишка, которую она быстро обгладывает. Иней сыплется вниз вместе с шелухой. Выстрел — и белка камнем, стукаясь о ветки, падает к его ногам. Пулька попала ей в глазок, голубая шкурка не повреждена. Он привешивает белку к поясу и идет дальше.

Так же идут тайгой другие охотники. Далекие выстрелы слышны иногда: это колхоз бьет белку, колхоз хочет выйти на первое место. И он, Заксор, в тайге не только для себя ищет удачу, как прежде, — он посланец колхоза. Чем больше он набьет белки, тем лучше для всех. Всем нанайским людям будет лучше. Все дети будут ходить в школу. Охотсоюз пришлет много товаров, и каждый сможет купить для себя, что захочет. Белки болтаются у его пояса. Их одиннадцать штук, на сегодня этого достаточно. Кроме того, убитый кабан. Надо за ним приехать на нартах. Солнце зашло за тучу, и в лесу стало сумрачно. Мелкий слабый снежок посыпал сверху. Теперь хорошо идти к дому, белки болтаются у пояса, он видел следы кабарги, которая все равно далеко не уйдет, и убил нектэ — секача.

И он поворачивает назад и идет к лесному дому. Сегодня можно досыта накормить собак отходами рыбы и свиной требухой. Лыжи легко скользят, палки упираются в снег, ветер бьет в лицо. Когда охотник доволен, он может петь песню. И он поет песню, как пел песню летом на оморочке и как пел песню, когда летел на самолете.

— Зима наступила, — поет он. — Нанайский охотник вышел на охоту. Ха́на-на́-ла, ха́на-на́! Сегодня Заксор убил нектэ. У него были большие клыки.

Удар палками в снег, и он легко, в один прыжок, слетает вниз с увала. Ветка чуть не ударяет его в лицо, он едва успевает наклонить голову.

— Нанайские люди хорошо стрелять могут, — поет он. — Нанайские люди Красной Армии помогать будут. Ха́на-на́-ла, ха́на-на́! Нанайские люди совсем не жили прежде. Теперь живут! — поет он.

Вот место, где он убил кабана. Две вороны поднимаются с туши и садятся на ближнее дерево. Они успели уже выклевать у зверя глаза.

— Заксор убьет большого то́, — поет он. — У Алеши будут хорошие торбаза. Ха́на-на́-ла, ха́на-на́!

И все летит и проносится мимо. Теперь он спускается с сопки в распадок. Здесь под деревом еще виден помет кабарги.

— Кабарга — хитрый зверь, — поет он. — Но Заксор хитрей кабарги. Заксор убьет кабаргу! — Снег густо лежит на сопке, и с такой же сопки, переваливая через главный хребет, в последний раз видели охотники Амур. — Амур — большая река, — поет он. — Далеко идет, дальше всех рек идет.

Снег сыплет чаще, его срывает с уступов ветерок и поднимает легким дымом над долиной. Скоро все окутывается этим дымом. Один только человек идет сквозь дым, снег стынет на его губах, и белки у пояса покрываются снегом… И еще задолго до его прихода поднимают лай и начинают беспокоиться собаки у дома, — так шумно возвращается с гор человек и поет песню и легко скользит на лыжах сквозь дым и туман зимы.

1937

Дом, который искал Соковнин, оказался в самом конце прямой стремительной улицы, уходившей к лиману. Вечер был июльский, еще не остывший от зноя. Все в южном городе, казалось, продолжало обычную жизнь, как будто война была уже не тут же, в степи, в двухдневном переходе от города. На широкой главной улице, тенистой в этот час от лип и тополей, торговали в киосках водами. В городском саду свежо плескался фонтанчик и нежно после жаркого дня пахло левкоями и гелиотропом. С горячей степи уже привозили первый виноград и налитые огнем помидоры, и казалось немыслимый, что может прийти война и сюда и захлестнуть этот город со всем его мирным теплом…