— Жив, — ответил Прямиков. — Он ведь здесь, недалеко от Малмыжа. Я это стойбище хорошо знаю.

— Заксор жив — говоришь… это замечательно! — и Дементьев прищуренными глазами, как бы вызывая в памяти воспоминания, посмотрел на него.

— У них теперь свой колхоз, — сказал Прямиков. — Летом рыбу берут, зимой — зверя. Старого стойбища не узнаешь. Радио обзавелись, коровы есть, дети в школах учатся. Надолго ты захватить его хочешь?

— На всю зиму, до самой весны… Ах, Заксор, старый друг! — сказал Дементьев в раздумье. — Многое забывает человек, а вот чувство смерти никогда не забудется. А смерти на Уссури я поглядел в глаза. Так если бы я сегодня в стойбище двинулся?

— Часов через пять будешь там.

Позванивали хрустали, ослепительно сияли бронзовые подсвечники на луче солнца, и волшебная радуга дробилась на срезе большого зеркального стекла, преображая в голубой, и зеленый, и розовый речной мир за окном.

— Жалко, что ты со мной не можешь поехать, — сказал Дементьев. — Может, парня твоего захватить? А на обратном пути я его подкину.

Алеша поднял голову и заблестевшими глазами поглядел на Дементьева. В стойбище учительствовала Аниська, ему хотелось повидать ее перед отъездом в Хабаровск, да и замечательно было бы плыть на этом пароходике, стоять рядом с капитаном на мостике, дышать речным воздухом, оглядывать знакомые берега, казачьи села и стойбища…

— Как, Алексей, поедешь? — спросил отец.

— Еще бы!

Дементьев пообещал взять Алешу с собой и доставить обратно.

— Пятнадцать лет мы не видались, а поговорили чуть, — сказал огорченно Прямиков.

Они стояли теперь друг против друга, оба одного роста, почти под самый потолок салона.

— Тороплюсь, времени у меня в обрез. Я в Хабаровске обязательно должен быть послезавтра. На обратном пути мы с тобой еще часок-другой потолкуем. А ты все такой же… цыган. У меня вот и то седина появилась… а я ведь моложе тебя. Ты которого года рождения?

— Восемьдесят восьмого… а ты?

— Нет, я помоложе. Мне тридцать четыре. Ты что же… в партии? — спросил Дементьев испытующе.

Отец замялся.

— Да, в партии… только работы сейчас никакой не веду.

— Как же так?

— Да, сказать по совести, оторвался я от партийной жизни. Партучебы вести не могу… да и не с кем здесь.

— Это зря, — сказал Дементьев наставительно. — Партия из-за расстояния людей не теряет. Я всем своим опытом и знаниями и тому, что из меня получилось, обязан партии. Я в парткоме речного пароходства этот вопрос подниму. Так ты собирайся живее, — сказал он Алеше. — Пальто захвати… вечера на Амуре холодные.

…И вот он, Алеша, стоит рядом с Дементьевым на капитанском мостике. Гремит паровая лебедка, выбирая якорную цепь, ослепляют выкрашенные белой краской поручни и скамейки, тугой ветерок дует в лицо, зашлепали плицы колес, и медленно стал отходить в сторону берег. Стоя в лодке, раскачиваемой волной, отец машет им кепкой, пароход делает разворот и выходит на середину Амура. Трещит и щелкает флаг на корме, и синие и лиловые сопки плывут навстречу по сторонам парохода. Ветерок остро холодит щеки и пробирается в рукава, но от этого еще полнее чувство речной свежести.

Дементьев подсел к нему на белую скамеечку на мостике парохода.

— Ну, рассказывай о себе, Алексей Прямиков. Семилетку ты окончил, это я слышал. Теперь, значит, в техникум?

— Да, хочу в транспортный техникум.

— Что же, дело хорошее, — одобрил Дементьев. — Стране нужны машинисты. Нужны диспетчеры. Нужны инженеры. Пути длинные, страна велика. Мы через две пятилетки протянем не одну новую линию железных дорог… и все это должно двигаться бесперебойно, секунда в секунду, как часы. А на Дальнем Востоке особенно. Ты, надеюсь, газеты читаешь? Тогда должен, знать.

Алеша ему понравился. Нравились ему и его сноровка, похожая на отцовскую, и мальчишеское оживление.

— А как все-таки воду искать? — спросил Алеша осторожно.

— Ну, это целая наука… в двух словах не расскажешь. Если бы тебе не в техникум поступать, я бы взял тебя, пожалуй, с собой… кое-чему подучился бы.

— А что же техникум? Это ведь такая же практика… Вы ведь для железной дороги воду будете искать? Значит, это мне в техникуме пригодится… там практику засчитывают.

Дементьев задумался.

— Ну, а как отец: пустит?

— Пустит…

— Что ж… можно будет подумать.

И Дементьев пообещал, что возьмет его с собой в разведывательную партию. Зиму для техникума он потеряет, но зато наберется неоценимых практических сведений.

— А теперь пообедаем, — заключил он. — За обедом и обсудим всё.

Они спустились вниз. На обеденном столе уже стояли два прибора. Хорошо было обжигаться супом, откусывать большие ломти свежего черного хлеба и наблюдать за Дементьевым — как щедро он вытряхивает из солонки соль в суп, как отрывает белыми большими зубами туго пропеченную корку хлеба и как улыбается и временами подмигивает. Радужная теплая полоска дрожала на скатерти, и все светилось, и позванивало, жарко горело под солнцем, и голубело за окном нежнейшей голубизной осени.

Дементьев проснулся, и боль, утихшая за время сна, стала снова мучить в перебитом плече. Было это утро или вечер? Сквозь отверстие в крыше унтэха виднелось мутное синеватое небо. Вероятно, опять пойдет снег. Охотников не было. Огонь в очаге догорал между искусно сложенных сучьев. Они горели не все вместе, а порознь, и каждый догоревший сучок зажигал следующий. Так поддерживался долгое время огонь в очаге. Закопченный чайник висел над огнем. Дементьев подтянул его к себе и отпил из носика несколько глотков теплой, пахнущей жестью воды. Боль от движения стала сильнее, он застонал. Плечо было перевязано бинтом из его индивидуального пакета. Бинт пропитался кровью и побурел. Неужели предстояло умереть здесь, в тайге, вдалеке от товарищей и от семьи? Жила еще в казачьем селе на Уссури его мать, работал счетоводом брат на Уссурийской дороге, и самого его не раз брал с собой на паровоз отец, готовил продолжать свое дело — машиниста. Нравились сыну и блестящие ручки приборов паровоза, и живая сила, которая заключена была в них, и преодоление пространств… Все это было оборвано войной, и вот он лежит один, в тайге, предоставленный своей судьбе. Ему стало жаль себя, и он, не стыдясь себя, заплакал.

Охотники, уходя, оставили ему пищу. Немного юколы и зачерствевший хлеб были аккуратно сложены у его изголовья. Сучки нарублены и подвинуты к больному, чтобы он сам мог подбрасывать их в огонь. Он дотянулся и бросил несколько сучков в очаг. Пламя побежало по ним, и огонь разгорелся. В доме стало тепло. Пар тонко повалил из носика подвешенного чайника. Это была жизнь, и он забыл на время о смерти. Из темного обвиснувшего неба повалил снег. Снежинки залетали в отверстие крыши. Где были товарищи сейчас и сколько на утренней перекличке недосчитают убитых и пропавших без вести? Он пропал без вести, и его, наверное, считают убитым. Но вот он лежит здесь, в охотничьем доме, огонь разгорается в очаге, чайник посвистывает над огнем, охотники, уходя, нарубили сучков и оставили ему пищу, — он жив, дышит, чувствует боль в разбитом плече и думает о жизни больше, чем о смерти. Там, в лесу, где пролежал целую ночь, прижавшись к упавшему дереву, он разрезал на себе гимнастерку и перебинтовал, как мог, плечо, чтобы не истечь кровью. Но кровь текла и текла сквозь бинт. Теперь охотники перевязали ему плечо, крепко стянули его берестой, и кровь перестала идти.

Так длился этот первый день пребывания в охотничьем доме. Отверстие в крыше стало густо синеть, наступили сумерки. К вечеру он услыхал лай собак. Охотники возвращались с охоты. Сучья в очаге догорели, и жидкий огонек змеился по их обгорелым остаткам.

Дверь отворилась, пахнуло свежестью и запахами мокрой шерсти и кожи. Охотник подбросил в огонь пучок сучьев, и пламя минуту спустя забушевало и осветило жилище. Охотники отерли у огня ружья, смазали салом замки, сняли промокшие от снега унты, и один из них подсел на нары к Дементьеву. Боль мешала Дементьеву разглядеть его лицо. Густые черные волосы были подрублены на лбу, и узкие блестящие глаза участливо смотрели на больного.