Служебный пароходик, подвозивший обычно керосин и припасы, стал раз на якорь против дома. С него спустили лодку, и двое матросов стали грести к берегу. Одного — старого матроса Грошева — Прямиков знал, другой был молодой, с черными блестящими волосами, в розовом тельнике, под которым видна была его крепко сбитая, в крутых мышцах грудь. Он ловко спрыгнул на берег и подтянул лодку на цепи.

— Здорово, товарищ Прямиков, — сказал он. Глаза у него были серые, ясные и чем-то необыкновенно знакомые Прямикову. — А вы ведь меня не признали. Москалева помните? Я его сын.

— Николай? — изумился Прямиков. — Неужели это ты?

— Ну да, я… отец приказывал — как увижу вас на Амуре, непременно кланяться.

— А отец где?

— Под Владивостоком. На рыбном промысле нарядчиком.

Неужели это был Николашка Москалев, старший сын односельчанина, с которым вместе за стертый пятак учились в приходской школе?

— Сколько же тебе сейчас лет? — спросил Прямиков озадаченно.

— Девятнадцать. Скоро в Красную Армию идти.

Он дружелюбно посмотрел на Алешу. Вместе с инструкциями госпароходства он привез письмо от Грузинова. Грузинов писал, что рейс назначен в первых числах будущего месяца и что захватит Алешу на обратном пути…

— А тебе сколько лет? — спросил Москалев.

— Будет восемнадцать.

— Комсомолец?

— Нет, не успел еще. Думаю только вступить осенью…

— Семилетку кончал? — осведомился Москалев деловито. — А теперь куда?

— Теперь в техникум.

И Алеша рассказал о своих планах и о письме Грузинова.

— Что же, правильно, — одобрил тот. — Я на пароходе тоже ради практики плаваю. В Красной Армии пригодится.

— Ты что же, во флот?

— Ну да, во флот. Непременно во флот. Амурскую речную флотилию видел?

Раз ночью дымный сильный луч осветил комнату. Все ослепительно зажглось и засияло в ней. Алеша соскочил с постели и подбежал к окну. Луч прожектора тянулся то в самое небо, то освещал впереди блестящую громаду реки, и все сверкало, сказочно голубело и неслось мимо. Шли военные суда Амурской флотилии, шум их винтов был слышен далеко на реке, и силуэт за силуэтом в огнях проходили корабли перед его восхищенным этой силой и стремительным ходом взором… Было кому защищать великую реку, было и для кого зажигать створы на ее берегу! С бьющимся сердцем смотрел он в окно, как проходили мимо корабли. Он вспомнил старые обветшавшие пароходы с одним большим колесом позади, со столбом искр из трубы от дровяного отопления.

— Я бы и сам хотел во флот, если только примут.

— Что ж, — отозвался Москалев, — ты подучись технике. Сможешь и машинистом на канонерке стать или механиком… из флота знаешь какими специалистами возвращаются!

Они сидели на борту лодки, и Москалев болтал крепкими голыми ногами в калошах. От его спокойной уверенности стало весело.

— Ну, может быть, во флоте и встретимся, — сказал он как о возможном деле.

— Очень просто.

Припасы были выгружены, и надо было возвращаться на пароход.

— Отцу кланяйся, — наказал Прямиков.

— Буду кланяться.

Матрос поднял весла, и Москалев столкнул лодку в воду. Расставив ноги, с бывалой сноровкой, стоял он на корме.

— Так в случае чего спроси Москалева! — крикнул он издалека.

Пароход принял лодку, выкинул три прощальных гудка и пошел дальше…

Три недели спустя на той же лодке, на которой выходил в протоку выбирать морды с рыбой, отвез Прямиков сына к пристани большого села. Здесь тот должен был дождаться парохода в Хабаровск.

— Ты как же — вернешься еще после поездки? — спросил Прямиков. — Или уже прямо в учение? — И он впервые почувствовал, что прощается с сыном надолго. Они обнялись. Большое село было широко раскинуто на берегу. На рыбалке у самой воды сушились сети. Алеша стоял и смотрел, как по розовой от заката воде уплывает отец. Все менялось в его жизни, только вода Амура так же стремительно неслась в океан, унося воспоминания и детство… Большая рыба плеснула на стрежне хвостом: вероятно, охотился за плавунцом верхогляд. Белые поденки кружились над водой, как сдунутые лепестки, и разом вдруг одна за другой понеслись в сторону, в тень — к острову, заросшему тисом и сладостно пахнущим к ночи багульником.

Потрепанный газик повез Дементьева в город. Все скрипело и ходило в его разболтанном кузове. Неважно был задуман этот городишко в тайге. Так и остался еще на боковых его улочках след былой золотоискательской слободки с тесовыми крышами дощатых домов и острожными остриями заборов. Высоко, у самого подножья рыжеющей сопки, жил Черемухин. На этот город он променял и Иркутск с его профессорской кафедрой и академические приглашения в Москву. На карте, висевшей в вагоне Дементьева, была нанесена запроектированная трасса вторых путей на Дальний Восток. К ее строительству приступили, и новые задачи отодвинули недавние планы Черемухина. Он нужен был здесь, — значит, и Москва и удобная квартирка в Иркутске с видом на быструю, глубокую Ангару подождут.

Только множество собак — этой старой охотничьей слабости не мог он преодолеть даже здесь — завелось во дворе его домика. Машина подняла облако пыли и остановилась. Прямо, сейчас же за домом, поднималась в небо сопка. Летнее солнце успело уже коричнево выжечь листву дубового леска. С десяток собачьих голосов возвестил приезд постороннего. Черемухин, в чесучовом пиджаке, с седоватым веерком полукруглой бородки, открыл калитку.

— Петр Иванович, — сказал он удивленно. — Не ожидал. Я думал, за мной машина из управления.

— Не помешаю вам?

— Помилуйте! Весьма рад. Заходите. Собак у меня… черт их знает, откуда их столько развелось? — Он заспешил вперед и свирепо разогнал собак. — Как же вы так — без предупреждения?

— Я ведь насквозь качу… ночью снова прицепят к экспрессу. Теперь уже с подробным докладом в Москву. Было у меня здесь несколько дел в управлении.

Они поднялись по лестнице в дом.

— Тубо, проклятая! — закричал вдруг Черемухин. — Сука у меня в доме… золотое чутье, но глупа! Бывают же такие дуры собаки!

Правды, однако, он не сказал: у суки была дурная привычка хватать незнакомых за ногу. Он прогнал собаку в соседнюю комнату. Теперь можно было расположиться в низеньком, обитом пестрым репсом будуарном креслице. На полочке образцы обломочных пород — гнейсы, граниты, порфиры. Гиляцкий божок, берестяная коробка с нанайским узором — память экспедиций. Дальше книги. Дементьев издалека оглядел знакомые тома по водоснабжению, петрографии, вечной мерзлоте. Многие из них пришлось и ему самому прочесть в порядке срочного самообразования.

— Я к вам, в сущности, без особого дела. Хотел повидать перед отъездом в Москву… ну и похвастать, конечно, кое-какими приятными сведениями. В частности, водопровод от ключа номер два — или от Нанайского ключа, как его называют — начинаем строить. Новая трассировка дает экономию в три километра. Вместо предполагавшихся восьми придется проложить до станции всего пять километров. Такие же сведения и с других ключей. Надеюсь, меньше чем через полгода сможем рапортовать, что водная проблема в районе «безводных амурских участков» разрешена.

Рыжеватая сопка смягчала день за окном. Ее отсвет закатной теплотой ложился в комнате. Книги, разбухшие от рабочих заметок и вложенных листков с записями, рукописи, чернеющие строками мельчайшего почерка, каменные породы на полочке и на этажерке — от всего этого веяло тридцатипятилетним трудом, настойчивостью, непримиримостью… непримиримым был этот хохлатый, как свиристель, человек, когда дело касалось его науки. Со своими собаками, в этом ветхом домике был он богаче, чем в академической квартире в Москве с ее научными заседаниями и докладами. Здесь была практика, грубый вкус земли, живое претворение в жизнь того, что чертежами обозначается в научных трудах и докладных записках.

Самые тревожные дни были теперь позади, и впервые за много месяцев можно было никуда не торопиться.