— Павла Тапарова! — мгновенно подхватил Кулёк, интонациями опытного оратора подсказывая публике, что неплохо бы и поаплодировать.

Публика послушно захлопала. Оборвалась мелодия.

Нет, не оборвалась, ещё звучит, но уже не так, добавились какие-то карябающие звуки.

Что это за звуки? Почему он нет-нет, да и поймает взгляд, каким воспитанные люди смотрят на калеку или на того, кто осмелился сделать то, что в воспитанном обществе делать не принято? Взгляд, в котором восторг сплетается с радостью, что это не с ними такое, а жалость плавно переходит в зависть и злость. Как это может всё соединяться?

Почему вон тот лысый смотрит на него, как будто бы увидел что-то неприличное? Как будто он голым вышел?

«Что увидел, лысый? Не бойся, скажи — бить не буду».

Павел кивнул и вопросительно поднял брови: лысый поспешно отвел взгляд.

Что во взгляде той женщины? Как странно поёт мелодия.

Ага, вон и Муха появился. Запыхавшийся, как после кросса, и с полным пакетом в руке. С базара что ли? Появился — и тут же вперился в картину с городом, в «Надежду». Что ты там видишь, Муха? Увидь, увидь, пожалуйста, почувствуй!

Кулёк что-то сказал и ушёл, не забывая обворожительно улыбаться по сторонам. Куда это он? А, к Мухе. Понятно. Что же это за звуки?

— Павел. Павел! — прозвенел незнакомый голос, и мелодия оборвалась окончательно.

Рядом стояла худая девица с дорогим фотоаппаратом на шее, в ухоженных руках — блокнот и авторучка. На лице выражение сминающего всё на своём пути танка.

— Павел! — девица снизила тон, но всё равно казалось, что её слышат все. — Я вам кричу, кричу… Павел, ваш друг уже рассказал мне вашу биографию…

Мельком глянула в блокнот и бойко затараторила, проглатывая фразы:

— Школа, нефтяной институт….Учились в художественной школе, кандидат в мастера по боксу… Интересное сочетание. Холост… Ясно, остальное допишем. Короче, ещё несколько вопросов и фото.

— Зачем? — удивился Павлик.

— Как зачем? Для газеты, — девица посмотрела на него, как на ненормального и вдруг улыбнулась, мгновенно став не девицей, а вполне симпатичной девушкой. — Да вы не волнуйтесь. У вас просто замечательные картины, удивительные! Я давно не видела ничего подобного, может, даже никогда. Вы талант, Павел!

— Да ладно вам…

— Ничего не «ладно» — талант! Павел, скажите, в ваших рисунках чувствуется некий надлом…

— Надлом? — насторожился Пашка.

— Ну, может, не надлом, но видно же, что у вас произошло что-то такое, что потрясло вас до глубины души. Это же чувствуется. Вот и расскажите.

— Зачем?

— Павел, — девушка посмотрела на него терпеливо-снисходительно, как на ребёнка, и снова превратилась в «девицу». — Во-первых, это очень интересно читателям. Во-вторых, поверьте моему опыту, это нужно и вам — выговориться. Вот, скажите, почему женские лица на ваших картинах так похожи? Это один и тот же человек? Это с ней связа…

— Знаете, что получилось? — перебил Павел. — Полгода назад пришёл я вечером домой…

Девица ободряюще кивнула и с дикой скоростью застрочила в блокноте.

— Посмотрел программу «Время», поел и уже собирался лечь спать перед новыми трудовыми подвигами. Но вдруг так захотелось выпить, просто сил нет. А в магазинах спиртного уже не продают. И так мне стало тоскливо, такой произошёл надлом, что я взял и стал писать картины.

Девица бросила писать и с интересом посмотрела на Павла. Что у неё было во взгляде на этот раз, Пашка не понял: ему вдруг стало неинтересно.

— Извините, — сказал он. — Мне некогда, потом доскажу.

Павел медленно, стараясь не привлекать внимания, пересёк зал, прошёл за спинами прочно пойманного «Надеждой» Мухи и Кулька, не сводящего глаз с «Летящей среди звёзд», и вышел в коридор. Оглянулся — похоже, никто не заметил — и резко ускорил шаг. Длинный узкий коридор он миновал за секунды, только один раз снизив скорость у открытых дверей директорского кабинета. Впрочем, там никого не было.

Вышел на улицу, полез в карман за сигаретой и замер: вокруг творилось что-то странное. Листва на деревьях стала зелёной-зелёной, трава густой, а асфальт тротуаров чистым и свежим, как будто по нему только что прошлись поливальные машины. Мягко светило вечернее солнце, а небо… Небо распахнулось настежь, стало таким высоким и бездонным, что закружилась голова. Как в детстве, как четыре года назад.

Павел помотал головой, улыбнулся сидящим на скамейке бабушкам и пошёл вдоль дома. Шаг стал спокойным и уверенным, в голове опять запела мелодия. Теперь к ней примешивался шум дерева, очень знакомого дерева. С каждым шагом, приближающего его к заветному подъезду, звук становился сильнее. А вот и подъезд с распахнутой настежь дверью.

— Эй! — диссонансом вклинилось в мелодию. — Закурить есть?

Перед ним стояли трое. Молодые, почти пацаны, наглые, с застывшим в глазах желанием мучить и унижать.

Откуда они? Не место им здесь.

— Заснул? Закурить дай!

Павлик вытащил полупустую пачку, молча сунул ближайшему и сделал шаг вперёд. На парней он старался не смотреть: они мешали музыке.

— Стой! Деньги есть?

Всё-таки помешали. Вот дураки!

Павел досадливо вздохнул и опустил взгляд. Медленно оглядел всех троих, так же медленно протянул руку, забрал назад сигареты, снова улыбнулся и сказал:

— В сторону! Не слышно ничего из-за вас.

И пацаны расступились. Они не понимали, почему они это сделали, что заставило их уступить дорогу этому странному парню, казавшемуся ещё минуту назад такой лёгкой, просто падающей в руки добычей. Они недоумённо смотрели друг на друга и мотали головами, в глазах расплывалась непривычная растерянность.

Павлик ничего этого уже не видел. Он уже забыл о них, как будто их не было вообще. Спроси его сейчас, он бы, пожалуй, и не вспомнил. «Какие пацаны, вы о чём? Национальность? Не знаю, не мешайте».

Не увидел он и, как из дверей художественной школы выскочили Валентин и Виктор, оглядели двор и бросились в противоположную сторону — к арке.

Павлик зашёл в подъезд.

В голове снова запела мелодия. Он принял это как должное.

Подъезд показался удивительно чистым, и даже надпись на стене «Верка + Петька = Верка + Артур» не портила впечатления. Из окошка пробивался красноватый вечерний свет, играл бликами на лестничных перилах, отполированных за полвека до зеркального блеска. Сколько ладоней здесь прошлось — сотни, тысячи? Мозолистые мужские ладони, сухие старушечьи, нетерпеливые детские, нежные девичьи — Павел будто бы увидел их все. Особенно одни — те, которые когда-то он целовал, которые пахли…. В подъезде тут же еле ощутимо повеяло тёплым весенним дождём. Точно!

Ступеньки лестницы немного потрескались, и от этого сама лестница казалась древней и мудрой, которая обязательно приведет, куда нужно, к тому, о чём мечтал. Не сомневайся — и лестница сама найдёт дверь, которая тебе нужна. Даже если этих дверей миллионы, как на его картине, даже если до неё сотни световых лет. Обязательно приведёт, только шагни.

Павел шагнул.

Первый этаж, четыре деревянные двери. Не то.

Ещё четыре почти таких же двери, второй этаж. Нет.

Третий этаж. Две двери справа — мимо. Ещё две. Одна обита тёмно-коричневым дерматином, другая почти таким же, но светлым. По двери бегали разноцветные блики. Как в калейдоскопе.

Она!

Павел протянул руку к чёрному кружку звонка.

Аня извелась. Время вело себя странно — словно в диких формулах Эйнштейна. Сначала, после Витькиного звонка, оно вдруг растянулось, стало вязким, как бабушкино варенье: стрелки часов почти не двигались. Ухмылялись: «Куда торопишься?» Издевались: «Совсем стыд потеряла?» Втолковывали: «Для тебя же, дурочка. Хочешь новую гадость от него услышать?» Хотелось разреветься, хотелось стукнуть по ним кулаком.

Наконец, часы показали восемь, и тут же время переменилось — стало стремительным, как горная река, помчалось вскачь. Восемь часов пять минут. Где Виктор? Восемь часов пятнадцать минут. Забыл? Нет, только не Витька. Двадцать минут. Значит, что-то случилось! Двадцать две минуты. Больше ждать нельзя, надо идти самой!