Павел не ответил, смотрел в потолок странно изменившимся взглядом.

— Павлик! — дернула его за ухо Аня. — Что с тобой?

— А?.. Помнишь, что я тебе в тот день сказал? Что могу написать такую картину, что все найдут дверь к счастью. Не написал. Хвастал, выходит.

— Просто мы её и так нашли, и тебе стало не до этого. Разве нет?

— Вот именно «не до этого», именно! А должно было быть «до того»! Нельзя спрятаться от мира в собственном мирке, даже если он зовётся любовью. Догонит. Знаешь, мне опять стало казаться, что я это смогу…. Ну, насчёт дверей. Ты только не смейся. Я дурак, да?

— Конечно! — засмеялась Анна. — Но только немножко. И ещё немножко гений, и всё ты сможешь. А мирок-то хороший!

— Самый лучший! — поправил Павел, целуя её в шею. — Без него не было бы вообще ничего. Встретиться, говоришь?.. Для начала надо бы их найти.

— Павлик! — удивилась Анна и потёрлась носом о его щёку. — Сейчас же не 95-й, сейчас Интернет есть. Найдём! Тем более, один уже, считай, нашёлся. Остался ещё один.

— Двое, — сказал Павел. — Русика бы ещё найти. Если он жив.

Ствол вздрогнул, будто живой. Надрывно заскрипел, согнулся. Опять вздрогнул, роняя с дрожащих ветвей целые охапки листьев. Ещё зелёных листьев. Живых.

Словно пронёсся ураган.

Вот только не было в тот вечер в городе никакого урагана.

Город жил своей жизнью. За обмелевшей рекой сияла огнями новая непривычная площадь, на фоне редких усталых звёзд темнели громады недостроенных небоскрёбов, и неслись по давно уже не новому мосту машины.

Айлант высочайший ничего не замечал. Он словно исчез из этого мира, провалился в фантастическую воронку и вновь оказался в старом, давным-давно исчезнувшем сквере. Там было нехорошо. Грустно пела в тишине Сунжа, скалились неоновым оскалом фонари и падали вниз ядовито-жёлтые листья. На чугунную ограду набережной, на старомодные скамейки, на асфальт. И на застывшие в неподвижности мальчишеские тела. Три рядом и одно поодаль.

Удар был силён. Уже ожидаемый и всё равно внезапный, как выстрел в ночи. И такой же избирательный: рядом не пошевелилось ни одно дерево. Впрочем, это как раз неудивительно: разве могла подействовать на них какая-то там картина? Да будь она даже не за тысячу километров, а рядом, они бы её не заметили. А если б и заметили, то уж понять бы не смогли ни за что. Айлант понял.

Строго говоря, слово «понял» надо было б заменить каким-нибудь другим: понимать айланту было нечем. Проникшая в его митохондрии красная жидкость изменила многое, но не настолько же. Он так и остался деревом. Немного необычным, может быть, даже очень необычным, но всё же только деревом. Разума айлант не приобрёл. Научился рассчитывать? Так это умеют и компьютеры. Обрёл чувствительность? Растения всегда умели чувствовать, просто человеческая кровь усилила эти способности до предела. Приобрёл ещё кое-какие способности? Приобрёл, но, ради бога, при чём здесь разум?

Умей айлант говорить, он, возможно, поспорил бы с такими определениями. Но, скорее всего, нет: его не интересовали люди. Кроме троих.

Кулеев, Михеев, Тапаров.

Только трое из всех бесчисленных миллионов.

B (III) Rh+, 0 (I) Rh-, 0 (I) Rh-.

Только они.

Два месяца назад он их нашёл и больше уже из виду не упускал. Мешало расстояние, мешала замусоренность информационного пространства, через которое приходилось пробиваться. Все эти бесконечные «Купи!», «Сенсация!», «Убей!». Эта атмосфера всеобщего ажиотажа, жажды денег, власти, разочарования, неверия, злобы. Ещё больше мешало, что он был здесь, в городе, в котором родился, а их в этом городе не было. Единое, существующее тридцать лет поле оказалось порванным на части, и жить каждой части в отдельности было трудно. Мешало многое. Но он всё равно пробивался и жадно впитывал каждую мысль, каждый всплеск эмоций.

Попробовал и сам войти в контакт и быстро понял, что это не просто.

Один сразу закрылся, как щитом, а стоило усилить воздействие, начинал отключать сознание алкоголем. Потребовалось время, чтоб он начал вспоминать и отзываться.

Второй испугался. Он жил в своём вполне комфортном мирке, где всё было давно разложено по полочкам. Нужное лежало под рукой, запретное пылилось в глубине подсознания под семью замками. Замки поржавели и почти рассыпались, но он этого ещё не знал.

Третий, чьей крови в айланте было больше всего, открылся сразу. Будто только этого и ждал долгие годы. Будто забыл что-то важное, что обещал и не сделал, а теперь потерял и не знал, где искать. Открылся нараспашку, как натянутая струна. И айлант, испугавшись, что струна вот-вот лопнет, отступил. Но было уже поздно.

Струна завибрировала, пытаясь нащупать забытую мелодию. Замирала, выдав фальшивую ноту, замолкала и начинала снова. Ещё не музыка, но уже и не просто вибрация заставляла отзываться айлант, усиливалась и летела назад — уже ко всем троим. А потом возвращалась. И так по кругу. Всё быстрее и быстрее.

Айлант не знал, что люди называют это резонансом. Зато прекрасно чувствовал, что долго так продолжаться не сможет. Ждал. И всё равно удар оказался внезапным. И непонятным.

Устанавливая контакт, айлант не имел никакой цели. Если не считать целью вновь почувствовать себя одним целым с теми, кто когда-то дал ему новую жизнь. Разве это цель? Так — естественное желание перед близким концом. Желание исполнилось, и два месяца он жил, почти как раньше. Купался в мыслях и эмоциях, ловил желания. С мыслями у троих оказалась ужасная чехарда — ему это не мешало. Эмоций с каждым днём воспоминаний становилось всё больше — и это было хорошо. Он впитывал их, словно живительную влагу. А вот желаний он не понимал — и это было плохо. Желания, почти не ощущаемые в начале, теперь буквально рвали пространство, а он не понимал и не знал, как помочь. Может быть, потому, что трое сами не понимали, что им надо? Но люди часто не знают, чего хотят. Так было и двадцать восемь годовых колец назад. Жизнь одного всё сильнее сворачивала в тупик, и двое не знали, как помочь. Не видели нужную дверь. Но он-то её нашёл. Хотя сначала тоже не понимал, и ощущение полного краха давило так, что опускались ветви. Нашел. Высчитал. Жаркой ночью тот, чьей крови было больше всего, взял в руки карандаш — мираж превратился в реальность, и снова двинулись по стволу живительные соки.

А что грызёт их теперь, чего им не хватает? Какую дверь пытается найти художник сейчас, что за мираж маячит за ней? Не связано ли это с теми странными поступками, что совершили все трое несколько лет назад?

Он тогда ещё спал.

Павел Тапаров проснулся внезапно, будто его кто-то позвал. Рядом тихо посапывала Анна, в комнате было темно, лишь светились зелёными огоньками электронные часы. «Три часа ночи», — автоматически отметил Павел и повернулся на другой бок.

Заснуть, однако, так и не удалось, и когда округлая тройка на часах сменилась ломаной четвёркой, Павел осторожно встал с дивана, нащупал тапочки и, стараясь не шуметь, прошёл на кухню. За окном начало светать.

Чёрт знает что! Опять этот дурацкий сон. Уже третью ночь. Да как подробно — словно смотришь снятое на камеру видео. Но почему это? Что такого особенного в событиях шестилетней давности? Или семи?

Они тогда в первый раз после Грозного вместе поехали в отпуск. До этого было не до отдыха. Сначала долгие мытарства по съёмным углам и квартирам, подработки, где только можно, постоянная экономия на всём, даже на еде. Какой тут может быть отдых? Легче стало только после покупки квартиры: только тогда отпала необходимость считать каждую копейку, только тогда исчез невидимый, но вполне реальный груз, не дававший видеть ничего, кроме намеченной цели. Только тогда начали исчезать тщательно скрываемые даже от себя мысли, что вряд ли удастся выжить, и появилась, наконец, возможность вздохнуть.

Появиться-то появилась, но оказалось, что это не так уж просто. За долгие годы они настолько отучились просто жить, что привыкнуть к этому заново оказалось нелегко. «Научившись выживать, они разучились жить». Кто это сказал, Павел не помнил, но сказано было точно.