— Так просто? — уже не смеясь, спросил Виктор.

— В мире всё просто. Только ты должен действительно так считать, причём, совершенно искренне. И всё — тогда все женщины будут твои!

— Все?

— Все!

— Все-все? — прищурился Витька. — И…Аня?

Удар достиг цели: Валька замолчал на полуслове, словно бы с разбега наткнулся на стеклянную стену. Он даже кашлянул смущенно, что было уж совсем необычно. Впрочем, продолжалось это недолго. Через пару мгновений лицо приняло своё обычное выражение, и в кресле опять сидел уверенный и ни в чём не сомневающийся Кулёк.

— Ладно, на вокзал пора… психолог.

Грозный встретил их жарой. Солнце пекло, словно собралось выжечь город без остатка, под ногами плавился асфальт, в душном влажном воздухе трудно было дышать. К бочке с квасом на остановке выстроилась громадная очередь разомлевших граждан, рядом, в тени, лежали обессилевшие собаки с высунутыми на полметра языками. В воздухе пахло пылью.

По проспекту Орджоникидзе, лишившемуся в прошлом году аллейки, вовсю бегали рогатые троллейбусы. Интереса ни у кого они уже не вызывали — привыкли.

Валя и Виктор троллейбусом тоже не заинтересовались — эка невидаль. Жарко, едет не в ту сторону и, вообще — что у них денег нет? Через пять минут обалдевший от жары шофёр мчал их по безлюдному проспекту, и в опущенные окна такси врывался горячий, как из духовки, родной грозненский воздух.

Зелени в городе почти не осталось: трава выгорела, деревья уныло пожухли. Но не везде — аллейка на Августовской зеленела по-прежнему, не говоря уж о скверах. Скверы расцвели ещё больше, приглашая спрятаться от палящего зноя. Вдоль обмелевшей Сунжи, закрывая бетонную ограду, вообще, выросли целые джунгли. У музучилища над джунглями на добрых полтора метра возвышалась ярко-зелёная с характерной листвой крона, и, когда такси въехало на мост, листья тихо зашумели. Зашумели не смотря на полное отсутствие ветра.

«Привет! — говорил айлант своим побратимам. — С приездом!»

Дома никого не было. Витька смыл пот под горячим душем, полежал в ванне — жара стала казаться не такой дикой. Поел, повалялся на диване, попробовал послушать музыку, открыл и снова закрыл книжку. Наконец, встал с дивана, облачился в новенькие джинсы, батник и «адидасы» и вышел на улицу. Уже во дворе поймал на себе заинтересованный и немного завистливый взгляд и понял, что этого-то ему и не хватало.

Ленивым шагом прошествовал через двор, перешёл улицу Терешковой, выпил газировки из автомата и так же медленно пошёл через мост. И всё это время на него бросали взгляды — кто исподтишка, кто откровенно. Кто завистливо, а кто и восторженно. Настроение стремительно взлетало ввысь.

Перешёл мост по левой стороне, свернул в сквер. Свернул, не желая переходить Гвардейскую у Совмина, где вечно приходилось ждать, пока рассосется автомобильная пробка. Свернул автоматически, не думая, как делал, наверное, тысячу раз.

На тысяча первый ему не повезло.

— Эй, стой! — раздалось сзади.

Витька обернулся: три пары глаз смотрели на него уверенно и властно, даже как-то лениво. «Чечены!» — намётанным глазом грозненца определил он, и по хребту тут же пробежал липкий холодок.

— Хороший у тебя батник! — сказал один, и лениво прищурившись, процедил: — Снимай.

— А я? — стараясь, чтоб не дрожал голос, спросил Витька.

— Я тебе свою рубашку дам, — так же лениво пообещал чеченец. — Снимай!

Ярко светило солнце, на крыше Совмина безвольно поник красный флаг, в нескольких метрах шли по своим делам прохожие. А здесь — на самом выходе из сквера — словно образовался вакуум. Чёрный холодный вакуум, где нет ничего, кроме страха и унижения.

— Как?.. — сказал Витька, судорожно оглядываясь. — Не надо…

Чеченцы подошли ближе. Они никуда не торопились, ничего не боялись. А может, только делали вид? Он этого не знал.

Ну почему? Почему с ним всегда так? И тогда — с часами — и сейчас. Зачем он только вышел? Почему с Валькой никогда так не бывает?

На лбу выступил липкий пот, противно задрожали колени.

На правой стороне Сунжи резко, словно на ветру, зашумел айлант. Остальные деревья стояли, не шелохнувшись.

Почему Тапик?.. Что делать — идти дальше? Закричать?

— Муха! — раздалось сквозь шум сердца.

Он резко повернулся направо: никого.

— Витька!

Дёрнулся налево: от Совмина, увёртываясь от недовольных машин, с неуместными улыбками на лицах и взявшись за руки, бежали через дорогу двое — Павлик и Аня.

— Муха! — проскочив перед самым носом «Волги» и дёрнув за руку смеющуюся Аню, закричал Пашка. — Я тебе кричу-кричу! Привет!

— Здравствуй, Витя! — сказала Аня. — Какой ты красивый!

Витька с трудом, будто из паутины, сделал шаг навстречу. Чеченцы стояли молча, не сводив с них глаз — прикидывали.

— А это кто? — всё ещё улыбаясь, спросил Пашка. — С тобой?

Тот, который прицелился на батник, усмехнулся, и Пашка, почуяв неладное, напрягся и осторожно высвободил руку. Он ещё не понял в чём дело, ещё не сошла улыбка с лица, и только глаза, не смотря на солнечный день, стали холодными как лёд.

— С тобой?

Первый чеченец, похоже, принял решение и сделал шаг вперёд. Пашка перестал улыбаться, напрягся, руки поднялись к поясу.

— Ой, смотрите — Руслан! — закричала Аня пронзительно как сирена, и замахала руками. — Русик! Галаев! Давай к нам!

На той стороне кто-то остановился и неуверенно махнул рукой в ответ.

Чеченец посмотрел через дорогу, сплюнул, повернулся и медленно пошёл назад. Двое двинулись вслед.

— Аня, — провожая их взглядом, спросил Пашка. — Ты что, Русик же на море?

— Я забыла, — объявила Аня и истерично засмеялась. — Я забыла, Павлик! Я забыла! Забыла!

Айлант последний раз вздрогнул ветвями и снова затих, почти неотличимый в зелёных джунглях Сунжи.

— Крепкая семья — крепкое общество, — вспомнил Витька. — Ни хрена себе, сходил прогуляться!

Вслух он этого не сказал.

Михеев подписал ещё один лист, отложил ручку и снова вошёл в Интернет. Открыл блог, подвинул курсор к комментарию Lom_Ali.

«…и только вы, русские, всё поломали. Вы ломаете нас 300 лет, вы только и умеете ломать, вы смелые, когда вас сто против одного. Но ничего, хвала Всевышнему, вы погрязли в пороках, мужчины у вас пидары, а женщины шлюхи. Вы перестали рожать, и скоро мы будем на равных. Тогда и посмотрим, козёл!..»

Несмотря на кондиционированный воздух, вспотели ладони. Михеев вытер руку о тщательно отутюженные брюки, закурил сигарету и открыл телефон.

— Оля, — сказал он, когда в трубке раздался голос жены, — от Ани ничего нет?

Первый лист Павел порвал через полчаса, второй не прожил и этого.

Ничего не получалось. Совсем.

Сквер выходил тусклым, сюжета не вырисовывалось, ничего не цепляло. Это даже рисунками назвать было нельзя: так — нечто вроде плохих фотографий. Такие любой ремесленник может штамповать сотнями.

Ремесленник…. А может, он и есть ремесленник? А что, вполне нормальное объяснение — прорвало на какое-то время, выплеснуло накипевшее, и всё. Да, наверное, так и есть, надо быть объективным. С какого это бодуна он решил, что то состояние не закончится никогда? Состояние, когда душа пела без единой фальшивой нотки, и казалось, что он всемогущ. Кто это ему сказал — Аня? Так она всегда его переоценивала, всю жизнь. Нет, хватит мучить себя несбыточными надеждами — надо заканчивать. Решено.

Павел резко встал, подошёл к окну, потом так же резко вернулся к мольберту и приколол новый лист.

Накрыло внезапно. Только что в душе была пустота, и тут же, без перехода, мир взорвался калейдоскопом красок, в ушах зазвучали странные звуки — то ли ноты, то ли шорох листьев. Краски, причудливо переплетаясь, начали превращаться в образы, звуки сплетались в мелодию, в руке требовательно закололи иголки. Образы стремительно складывались в странную, смутно знакомую картинку. Как будто бы он уже видел её, давным-давно — в той жизни. Уже не видя и не слыша ничего вокруг, Павел схватил карандаш и наклонился к мольберту.