— Павлик, это знак внимания. А его не может быть мало, правда?

— Знак? Зачем вниманию знаки, разве так не понятно?

Ну что он как маленький, сколько можно? Разве не знает, что женщина «любит ушами»? Не знает, что она ценят в мужчине? Сейчас он про подвиги скажет…

— Знаки, подарки, подвиги…. Чтоб выбрать самого-самого? «И собрались женихи со всего света, и соревновались они в доблести, дабы подвигами своими завоевать любовь принцессы. И смотрела она и думала, кому бы отдать своё сердце, свою любовь?» Так?

Чёрти что! Он что — специально?

— И что тут плохого?

— Как что? Вслушайся: «Кто больше подвигов совершит, того и полюблю». На продажу похоже. За подвиги, за…

Не продолжай, прекрати! Не надо, милый!

— Договаривай!

— За решительность и целеустремлённость. За внимание. За духи, цепочки и рестораны!

Так прошёл год. Долгий-долгий, каким он бывает только в молодости.

Им он вообще показался бесконечным. И очень странным.

Когда не было ссор, то независимо от времени года светило мягкое солнце, небо освобождалось от туч, и маняще сверкала звёздная бездна. Люди становились приветливы, улицы чисты, тихо пела ласковые песни Сунжа, и шелестел ветвями айлант.

Несколько дней — и всё менялось. Небо затягивало мутной дрянью, через которую с трудом пробивалось разочаровавшееся солнце. Звёзды светили, а скалились. Пелена сгущалась так, что, казалось, ещё чуть-чуть — и она полностью накроет весь мир, не оставив в нём ничего и никого: ни улиц, ни людей, ни города. Сунжа бурлила и несла всякую гадость, сохли и тускнели листья айланта.

Невидимый дирижёр не знал усталости. В отличие от людей.

За год орбиты заметно изменились, что, в общем-то, совсем не удивительно: неустойчивая система пыталась обрести равновесие. Любое, лишь бы равновесие. И мало ли что оно кому-то не нравится! Не нравится — боритесь, стройте своё. Не хотите? Тогда смиритесь. Не можете? Тем хуже для вас.

Система, стремясь к равновесию, искала устойчивую точку и нашла единственную такую. Нашла чисто механически, повинуясь могучим и древним законам. А может, подсказал невидимый дирижёр. Не так уж это важно.

«Точкой», естественно, оказался Валентин Кулеев. Кулёк.

За стеной голосом счастливого идиота взвыла телевизионная реклама, и Павел очнулся.

Требовательно звучащая в голове мелодия исчезла внезапно — словно кто-то резко нажал на кнопку «STOP». Иголки в руке ещё покалывали, но уже, скорее, по инерции; только что заполняющие всё сознание образы испуганно шарахнулись, съёжились и исчезли.

«Блин!» — сквозь зубы процедил Павел, убрал с глаз влажные от пота волосы и попытался взглянуть на холст. Это оказалось не так просто: подсознание заполнило всё тело паническими импульсами. Сердце стучало, как паровой молот, в глазах плавала красно-бурая муть, мышцы испуганно напряглись. Подсознание не хотело смотреть на картину, оно хотело совсем другого: оградить глупого хозяина от очередного разочарования.

«Не надо! Брось! Спрячься! Беги!»

Павел задержал дыхание, а когда уже стало нечем дышать и подсознание испуганно забилось, шумно втянул воздух и поднял глаза на холст.

И сразу стало хорошо.

Хорошо, не смотря на дрожь в коленках и нехватку воздуха. Не смотря на то, что по влажной спине побежал холодок, а сердце забилось ещё сильнее.

Пусть стучит — оно не стучало так почти год.

Наконец-то!

Пусть стучит! Господи, как же хорошо!

Павел аккуратно снял картину и поставил её к стене, обратной стороной наружу. Отошёл, стремительно вернулся, взял картину и тщательно спрятал её среди старых, скопившихся в углу, холстов.

В теле появилась давно исчезнувшая легкость, хотелось прыгать, хотелось петь. Хотелось летать.

Павел подобрался, пересёк комнату расслабленно-танцующей походкой и сделал то, что не делал ужё давным-давно, чего от себя уже не ожидал: ударил висящую в углу боксерскую грушу. В воздух взвилось облачко пыли, и груша отлетела в сторону. Наверное, будь у неё время, она бы удивилась, но времени у неё не оказалось. На грушу обрушился град стремительных, почти не ослабевших с годами ударов, и в превращённой в мастерскую маленькой комнате запела давно забытая песня.

— Павлик! — испуганно крикнула Анна, распахивая дверь. — Что случилось?

— Ничего! — весело выдохнул Павел, нанося очередной удар. — Ничего, Аня, ничего! Всё хорошо! Всё прекрасно! А-ап!

Неделя выдалась напряжённой, домой Кулеев приезжал только переночевать. В пятницу срочно пришлось лететь в Омск, потом опять сумасшедшие, не дающие ни минуты передышки дни.

К сейфу он смог подойти только в следующий четверг.

Полиэтиленовый пакет, естественно, был на месте: ключ от домашнего сейфа Валентин не доверял никому.

Кулеев запер дверь кабинета, включил маленькую уютную лампу над столом. На стол поставил початую бутылку граппы. Выпил, подождал пока расслабились затёкшие мышцы и исчезли прыгающие в голове обрывки совсем ненужных сейчас мыслей о работе. Потянулся к сигарете, но пакет жёг руку, и Кулев не выдержал.

Склеившийся за пятнадцать лет полиэтилен не желал разворачиваться, и Валентин, выругавшись сквозь зубы, резко рванул пакет. На девственно чистую поверхность стола выпали два уже немного пожелтевших от времени конверта.

Валентин взял тот, который был склеен скотчем, открыл и вытащил два простых тетрадных листа. Листики, тоже уже пожелтевшие, были заполнены чёткими, легко читающимися буквами. Густо-густо, почти без пробелов.

Кулеев надел очки и потянулся к первому листку. Прочитал первую фразу «Здравствуй, Валя» и положил письмо на стол. Удивлённо посмотрел на дорожащие руки, усмехнулся и выпил ещё прямо из бутылки. Всё-таки закурил сигарету и снова взял письмо.

«Здравствуй, Валя. Мы совсем недавно нашли через знакомых ваш адрес. Павлик хотел тебе написать, но не успел. Вот теперь пишу я. Валя, нам очень нужна помощь, Павлику очень плохо. Я не знаю, что делать, если ты можешь, помоги, пожалуйста, Валя. Ты, наверное, ничего не понимаешь, давай я подробно расскажу…»

На гладкую, как зеркало, поверхность стола упал пепел, Валентин, не отрываясь от письма, досадливо смахнул его рукой.

«…а он остался, чтоб забрать родителей, ты же знаешь, они в микрорайоне жили. Не успел — в их дом попала бомба. Прямое попадание, даже ничего не осталось. Ну и, ты же знаешь его…. В общем, когда почувствовал себя лучше, было уже поздно — было уже 31-го декабря. Так он так и остался в Грозном до самой весны. Как он там выжил — это рассказывать можно очень долго, и всё равно не рассказать, да это сейчас и не важно. Важно только одно, Валя — Павлику сейчас очень плохо…»

Еле слышно хлопнула входная дверь, по комнатам, приближаясь, процокали каблучки. Валентин поглядел на запертую дверь кабинета и снова налил граппы.

«…говорят, осложнение после ранения. Ему в спину осколок кирпича попал во время обстрела. Говорит, что всего пару дней болело, потом забыл. А сейчас полностью отнялись ноги, совсем не может ходить. Уже три месяца. Нужна операция, а на неё нужны деньги. Семь тысяч долларов, а у нас…»

Стук каблучков приблизился и замер. За дверью послышалось тяжёлое прерывистое дыхание. «Опять напилась», — подумал Валентин и убрал потянувшуюся к бутылке руку.

— Валя, ты здесь? — позвали из-за двери. — Валя? Молчишь? Ну и молчи — думаешь, не знаю, чем ты там занимаешься? Не знаю, зачем тебе коробка? Да пошёл ты!..

В дверь ударили, мерзко задребезжало стекло. Каблучки, цокая преувеличенно громко, двинулись вглубь квартиры. Остановились, вернулись назад.

— Кулеев, — сказала Ольга ровным, лишённым эмоций голосом, — ты не забыл, что должен Вадика к себе устроить? Помнишь?

«Помню я, — подумал Валентин. И Вадика помню, и Милу, и Веру Петровну и кого там ещё? Всех помню, всю твою бесчисленную родню, никому не дам пропасть без хлеба с икрой. Всех помню, всегда помню — только отвали!»