В глазах капитана блеснула ирония. Леонид же насупился.

— Но на полу была кровь!

— Несколько капель действительно было. Ну и что? Не исключено, что хозяин порезался, когда брился. Резаться во время бритья не запрещено.

— Он что же, лоб брил?

— Откуда нам известно, что он хотел выразить, когда резал себе лоб? Может, он садомазохист? А может, у него была белая горячка? Дело не в этом. А дело в том, что умер он не от потери крови, а от сердечной недостаточности.

— Но это вы узнали после результатов медицинской экспертизы.

— Почему же после, — улыбнулся капитан. — С нами был врач. По бледному виду и зрачкам он сразу определил, что Климентьев скончался от сердечного приступа.

— И это было занесено в протокол?

— Конечно.

— Но почему протокол так быстро уничтожили? По закону, он должен храниться не менее десяти лет! — напирал Берестов, привирая насчет десяти лет, поскольку сам не знал, сколько он должен храниться. — А в архиве он не пролежал и двух лет.

— Ну это уже не к нам. Это к архивистам, — так же невозмутимо ответил капитан. — Откуда мы знаем, почему уничтожили протокол? Хранение документов — не наша компетенция.

— Но были ли у вас подозрения, что заключение медэкспертизы написали от балды?

— А почему у нас должны быть такие подозрения? — поднял бровь капитан.

— Да потому что труп доставили в морг перед праздником. В тот же вечер вскрытие сделано не было. День был предпраздничный. Два следующих дня были выходными. Труп по рассеянности вместо холодильника положили рядом с горячей батареей, поэтому оба праздничных дня он активно разлагался. И только десятого марта уже наполовину разложившееся тело начали вскрывать. Вот тут-то и пригодился ваш протокол с предположением вашего же врача, что Климентьев скончался от сердечной недостаточности.

Берестов победно посмотрел на капитана, но на лице того не отразилось ни одной эмоции. Он тонко усмехнулся в свои рыжие усы и спокойно отпарировал:

— Нет, такого подозрения у нас не возникло и возникнуть не могло, потому что мы привыкли верить своим коллегам из Института судебной медицины. Их добросовестное отношение к делу проверено многими годами.

После этих слов Берестов понял, что в предварительном наскоке потерпел сокрушительное поражение. Однако присутствия духа не потерял, поскольку самые главные вопросы остались на потом. Он перевел дух и, сделав наивные глаза, спросил:

— Но я уверен, что смерть от сердечного приступа была не единственной вашей версией. Результатов заключения вы ещё не знали. Так вот, после беглого осмотра квартиры не возникло ли у вас подозрения, что Климентьева убили?

— А почему у нас должно было возникнуть такое подозрение? — улыбнулся капитан.

— Да хотя бы потому, что за двадцать минут до его смерти из квартиры Климентьева вышло двое мужчин. Один кавказец, маленький, тучный, в туфлях на высоком каблуке; другой русский, долговязый, белобрысый, в кроссовках. Они спустились на лифте с двенадцатого этажа, спокойно вышли из подъезда, сели в белую «Волгу» и уехали.

Капитан встревоженно взглянул на полковника, после чего, поморщив лоб, остановил взгляд на собственных ботинках. Воцарилась тишина. Берестов мысленно поздравил себя с первым попаданием.

После небольшой паузы капитан поднял голову и спросил, взглянув журналисту в глаза:

— А, собственно, откуда у вас такие сведения?

На этот раз умно улыбаться пришел черед Берестова.

— Разве вы не заметили во время осмотра на кухонном на столе три грязных бокала, из которых пили коньяк?

Капитан снова задумался.

— Я уже точно не помню, сколько было бокалов на столе — три или пять, — произнес он негромко. — По-моему, на столе стояла куча немытых бокалов, а под столом — батарея бутылок. Что вы хотите от холостого мужика? Его сожительница рассказывала, что, когда он впадал в запой, вообще не мыл посуду. Когда же она накапливалось, то он её просто сбрасывал в мусоропровод. Вот такие психи случались с вашим Климентьевым. Что касается того, что к нему накануне приходили убийцы, это разговоры досужие. Даже если к нему кто-то и приходил, к его смерти это не имеет никакого отношения. Повторяю, экспертизой доказано, что он умер от сердечного приступа.

— Но почему вы ни разу не вызвали на допрос Зинаиду Петровну? продолжал наезжать журналист.

— Она дала достаточно показаний на квартире.

— Но почему вы не расследовали дела в связи с её заявлением об убийстве сына?

— От неё не поступало никаких заявлений, — пожал плечами капитан. — Ни к нам не поступало, ни в прокуратуру. Заявления стали поступать потом, когда материалы этого дела уже были уничтожены по истечении срока давности. Спрашивается, где она была раньше?

Берестов помолчал немного и понял, что разговор подходит к концу, а ему так и не удалось ни за что уцепиться. «Их слабое место — кавказец с водителем», — мелькнуло в голове.

— И последний вопрос, — обаятельно улыбнулся журналист. — Вам удалось узнать от сожительницы Климентьева, чту именно она привозила из Польши своему знакомому кавказцу, который был другом их семьи?

Капитан снова метнул встревоженный взгляд на шефа, после чего с улыбкой, претендующей на многозначительность, произнес:

— У Лилии Ивановой было много друзей. И не только с Кавказа. Это единственное, что я могу сказать по этому поводу. К сожалению, на её допросе я не присутствовал.

«Лилия Иванова! Лилия Иванова! — звенело в голове у Берестова, когда он трясся в душном метро, возвращаясь в свою ненавистную редакцию. — Лилия Иванова! Лилечка… Не может быть! Мало ли в Москве Ивановых?

Лилечка была сожительницей этого пьянчужки Климентьева? Невообразимый бред! Нелепое совпадение. Тогда она была ещё школьницей. Совсем девочкой. Юное дуновение ветерка… Впрочем, — Берестов растерянно вгляделся в свое отражение — ну и лопух же отразился в этом черном, пыльном стекле! — уже не школьница. Если в восемьдесят девятом ей было тринадцать, то в девяносто четвертом все восемнадцать. А ведь Климентьева говорила, что сожительнице её сына было восемнадцать. Да нет же, нет! Преувеличила. Точнее, преуменьшила, чтобы подчеркнуть борзость молодых, да ранних. Та была челночница — грубая прожженная чувиха с обветренным лицом и мужицкими плечами, на которых висело минимум по две сумки».

Берестов даже рассмеялся, представив Лилечку с четырьмя полосатыми сумками на плечах и катящейся впереди тележкой.

Уф! Даже в жар кинуло. Нервишки надо лечить. Челночниц Берестов видел. Они все на одну морду. Ни одна из них не имела таких синих глазок и тонких белых ручек.

Однако через несколько минут эти гнусные назойливые мыслишки опять облепили больную голову журналиста. А ведь Лилечка сама говорила, что в девяносто четвертом была в Варшаве. И сожительница Климентьева в девяносто четвертом была в Варшаве. Совпадение? Впрочем, ещё неизвестно, была ли сожительница Климентьева в Варшаве. Может, она была в Люблине или Белостоке? К тому же где это видано, чтобы челночницы ходили по музеям. По рынкам — другое дело. Но по музеям — это уже слишком.

Берестов стер с лица пот и снова вгляделся в свое отражение. На этот раз оно выглядело менее олу хоподобным, но все равно не орлом. «Ну и придурок же я, — криво усмехнулся Берестов. — Только мое больное воображение могло вплести в эту историю Лилечку». Замотался! Пора на отдых. В глушь, в провинцию, в Саратов! А лучше в Лондон… Нет-нет, она слишком юна и слишком чиста, чтобы быть замешанной в эту грязную историю.

Но упрямые мысли опять лезли в голову, не позволяя спокойно вздремнуть, как остальным пассажирам вагона. А ведь Лилечка — боже мой! Берестов даже похолодел — сама сказала в «Тибете», что друзья её спивались, мужей она выгоняла, а сожители… умирали.

От этой мысли в голове образовался вакуум. Внутренний оппонент никак не отреагировал на абсурдность этого факта. Напротив, следом всплыли вчерашние слова Авекяна: «Я тебя с базара вытащил». И вдруг Берестова прострелило. Насквозь.