Я пригласила Руси вместе с ее сестрой к завтраку и должна была очень настаивать, прежде чем она неохотно согласилась. Я сразу поняла, что в ней так обольстило Серта. Она была такой, какой он ее видел… очаровательной.

Первая встреча оставила меня в задумчивости и неуверенности. Мой завтрак не очень удался. Ее сестра Нина говорила за двоих, а Руси твердо отклонила мое приглашение на бал, который я давала через несколько дней. Они еще носили траур по матери. Зато она попросила нас с Сертом пообедать с ними в отеле «Риц», чтобы познакомить с отцом. У генерала Мдивани были вид и манеры вельможи. Нас покорила очаровательная естественная непринужденность, с которой они все себя держали.

Вскоре мы поехали на несколько дней к друзьям в Биарриц. Там, распаковывая вещи Серта, я случайно нашла в одном из его костюмов письмо, которое он написал Руси. С первых же строк все стало понятно…

В оцепенении я стояла, держа письмо в руках, чувствуя себя словно выпотрошенной, в то время как рассудок судорожно пытался за что-то зацепиться. Никогда в жизни не знала, что несколько прочитанных слов могут причинить такую боль. Нет, я не могла до сих пор вообразить, что слова способны схватить вас за горло, лишить жизни. Да, я предчувствовала несчастье, но отказывалась принять его как неизбежность. Даже сейчас с этими страшными листками в руках я не могла поверить в его реальность.

Несколько слов, быть может написанных в минуту безумия, способны ли они перечеркнуть двадцать лет любви? Да полноте же!.. Я сошла с ума!.. Надо взять себя в руки, спокойно посмотреть на вещи. Несколько фраз, вдохновленные литературой, ничего не доказывают.

Как только я вновь обрела дыхание, схватила карандаш и наспех, наискось написала на этом злосчастном письме, что все это невозможно, что он, конечно, ошибается, знаю, он любит по-прежнему меня; сложила листки и положила их в карман.

Войдя к себе в комнату и увидев себя в зеркале, я ужаснулась. Мое сразу осунувшееся лицо выражало что-то, чего я никогда на нем не видела… Это действительно был момент, когда становишься страшной и больной…

Мне понадобилась вся моя энергия, все, на что я способна, чтобы отстоять единственное на свете, что было мне дорого.

Раздумывая чуть спокойнее о всей этой истории, я мысленно видела такую обворожительную девочку в рабочем костюме в ее маленькой мастерской, потом в кроличьей шубке в ресторане «Рица», смеющуюся во весь рот, радующуюся и забавляющуюся, как щенок… Просто невозможно, чтобы беда пришла в облике такого восхитительного ребенка, сверкающего радостью жить. Руси и… несчастье… нет!.. Решительно это невозможно!

И разве я сама не привязалась к ней так, что уже почти хотела поскорее ее увидеть? По возрасту она как раз могла быть нашим ребенком и только что потеряла мать. Разве не могла она занять место в наших сердцах, не угрожая нашему счастью? Все, что я знала о ней, меня восхищало. Серт был безумцем, если отнесся к этому иначе. В итоге мне надо не столько защищать себя, сколько оберегать ее. Все это у него быстро пройдет, и он первый будет смеяться над своим порывом…

С возвращением в Париж жизнь пошла своим чередом. Никакого объяснения с Сертом по поводу этого письма у меня не было. Руси часто приходила ко мне, всегда веселая, неугомонная; рассказывала восхитительные истории о Тифлисе, о Константинополе словами, свойственными только ей, голосом звонким и чистым. Рассказывала о людях реальных и вымышленных ею. Она награждала их прозвищами, нежными или смешными, с незнакомыми созвучиями. Терлась о вас своей мордочкой, как жеребенок, курила одну сигарету за другой. Требовательная, ласковая, набрасывающаяся на еду с волчьим аппетитом, когда придется, переполненная фантастическими проектами, хохочущая и убегающая, оставляющая вас с головой, набитой ее выдумками.

Часто она читала мне маленькие поэмы, из которых после ее ухода я ничего не могла вспомнить. Она создавала их на языке, не похожем ни на какой другой, каждый раз вызывая к жизни персонажей со странными именами, со своим обликом, пристрастиями и особенностями… Каскад слов, подобных птичьему щебетанью, которые она шептала на ухо, сложив руки рожком, «иначе они улетят окончательно, даже прежде чем вы запомните их, и она их больше никогда не найдет».

Это была не импровизация, а настоящая поэзия, с ее собственной метрикой и очень точным музыкальным ритмом. Эта манера шептать слова, благодаря которой ее легкое и теплое дыхание чуть щекотало ухо, служила как бы посредником между человеком и природой.

Вы слышали журчание ручья, шелест листьев, тысячу звуков, обступающих вас на залитом солнцем поле или ночью в лесу, звуков сильных, быстрых, коротких, ясных, сливающихся с пятнами света, с глухим, успокаивающим, таинственным гулом, исходящим из чрева деревьев, со стрекотанием кузнечиков, сменой разных созвучий, колеблемых ветром, — так что вы уже и не знаете, с какой стороны они доносятся до вас, наполняя ваш разум и сердце радостью, горестями и любовью людей из сновидений…

С каждым днем я все больше любила ее. Только когда внезапно Руси решила уехать в Нью-Йорк, я поняла, что она бежит от Серта. У нее теперь было время убедиться, как сильны узы, связывающие его со мной, и, с другой стороны, понять, что игра, в которую они играют, слишком опасна. В итоге я была причиной расставания, и это меня глубоко опечалило.

Братья звали ее в Америку, сказала она, у нее будут там серьезные заказы. Надо думать о своей карьере… Жалкий предлог, который ни на минуту не мог обмануть меня. Причина этого внезапного решения для меня была очевидной. Боже! Как печален был этот отъезд… У нее не было почти ничего, кроме наполовину пустого большого чемодана, на дне которого я заметила плюшевую собачку.

За несколько минут до ужасного, бьющего по нервам свистка поезда я видела ее, дрожащую на гибельном сквозняке перрона… Тоска и мой обычный страх вокзалов сдавил мне горло. Я быстро сняла с себя меховое манто и накинула ей на плечи, прежде чем тронулся поезд.

Она вернулась только через год.

Смерть Дягилева — Концерт в «Континентале» — «Отчет» Кокто — Смерть Руси

Сезон «Русского балета» в Лондоне подходил к концу, когда пришла телеграмма от Дягилева. Он просил, чтобы я как можно скорее приехала к нему. Я застала его полумертвым от усталости. После спектакля в день приезда я задержалась у ложи, разговаривая с друзьями. При виде бедного Сержа, который, спускаясь по лестнице, опирался на плечо маленького Игоря Маркевича[268], глубокая тревога охватила меня. Лицо Дягилева искажала боль. Скверный фурункул внизу живота не заживал. Врачи настаивали, чтобы он поехал отдыхать и серьезно лечиться. Но Серж в это время был занят только Маркевичем и решил повезти его в Байрейт послушать «Тристана и Изольду»[269].

Семнадцатилетний Игорь был его последним открытием. Со всем энтузиазмом и страстью, которые вкладывал в такого рода вещи, Серж решил сделать из него знаменитость. Он уже организовал в Лондоне концерт, на котором исполнялся только что законченный концерт для фортепиано Маркевича. Потом был устроен грандиозный прием в Ковент-Гарден[270], чтобы представить молодого композитора всем влиятельным лицам столицы. Все это имело внушительный успех, и теперь Серж мечтал только о том, чтобы повезти его в Германию. «Тристан» был одним из самых любимых произведений Дягилева. Он хотел, чтобы Маркевич услышал его в Байрейте, на священной земле Вагнера. Никакие доводы не могли убедить его отложить это паломничество. Он уехал с Маркевичем в Германию, а я вернулась в Париж.

Не прошло и трех недель, как я получила телеграмму из Венеции: «Болен, приезжай скорее». Я поехала тем же вечером. Я нашла Дягилева в постели в маленькой комнате отеля в Лидо. Несмотря на удушающую жару, его бил озноб. На него надели смокинг, так как не оказалось никакой другой теплой одежды. Возле него дежурили Серж Лифарь и Борис Кохно[271]. Меня сразил вид Сержа: по изможденному лицу струился какой-то нехороший пот. Только его красивые, ласковые глаза смогли улыбнуться, увидев меня. Рот сковывала гримаса страданий.