Когда портрет в розовом платье был закончен, я послала ему чек, попросив, чтобы он сам поставил сумму, которую считает нужной, напомнив, что Эдвардс очень богат. Я была по-настоящему огорчена, узнав, что он взял только 10 000 франков.

— Это очень большая цена, — сказал он мне серьезно. — Нет ни одной картины ныне живущего художника, которая бы стоила дороже…

В один прекрасный день, услышав, что его портрет семьи Шарпантье продан за 50 000 франков в Метрополитен-музей, он пришел в ярость.

— А сколько они заплатили вам? — спросила я.

— Мне?! — прорычал Ренуар. — Триста франков плюс завтрак!

Графиня де Шевинье — Друг Дягилева графиня де Греффюль — Прекрасная маркиза — Леди Рипом

Если я позволяю себе мысленно блуждать в прошлом и во время этого путешествия встречаю женщин, с которыми пересекся мой путь, то немедленно четыре лица возникают на экране моей памяти. Они не принадлежали к тем, кто играл очень важную роль в моей жизни. Не были и художниками, произведения которых оказали на меня влияние. Просто эти очень редкие женщины, на поверхностный взгляд праздные и бесполезные, до такой степени своей индивидуальностью отметили свою эпоху, что она от них неотделима. Каждая из этих женщин так типична для своего народа, что все вместе они служат мне своеобразным учебником географии. Так же, как Россия мне представлялась светло-зеленой, Греция — розовой, Германия — темно-коричневой, потому что в атласе я узнавала их по цветам, в которые они там были окрашены, — Франция явилась мне в облике графини де Шевинье[148], Италия — маркизы Морозини, Бельгия — графини де Греффюль[149], и если я могу отдать частичку сердца Англии, это, безусловно, из-за леди Рипон[150].

Все они принадлежали к тому миру, куда, как считал Клод Ане, вход мне был заказан, к миру «людей света», от которого нелегко отречься после того, как тебя там приняли с энтузиазмом. Но эти четыре женщины так чудесно олицетворяли образ своей страны, что они выходили далеко за пределы одного социального класса. Они достигали своего рода королевского величия — им хотелось сделать реверанс.

У этих исключительных женщин общими были только элегантность и красота[151]. В них они достигали совершенства. Странный и злой умысел судьбы помешал мне осуществить одно из самых заветных желаний: увидеть их всех четырех вместе за моим столом.

Образ графини де Шевинье остался в моей памяти словно вырезанный тонким резцом гравера. Стремительная, стройная, остроумная, любопытная до всего, что заслуживало внимания. Она гордилась своим предком Садом[152] и могла позволить себе говорить то, что не простили бы никогда никому другому. В ее салоне бывали люди ее круга, но дверь всегда была открыта и для тех, кто просто этого стоил, — интуиция никогда не подводила графиню.

Моя близкая дружба с Дягилевым быстро сблизила меня с ней, так как лучшим другом графини была великая княгиня Мария Павловна, супруга великого князя Владимира[153], первого покровителя Сержа. Здесь мы нашли взаимопонимание, которое не переставало расти.

Графиня де Греффюль является мне в облаке тюля, живая и грациозная, как лань. С ней неразрывно связаны мои детские годы в Бельгии, лето в Алле, парадная столовая, пианино в комнатах дома, старая королева с ее кофе с молоком. Часто сестра графини, Гилен, говорила мне, что лучшие воспоминания переносят ее в дом моей бабушки, где она играла в наши «адские игры».

В свой большой особняк на улице д’Астор мадам де Греффюль сумела привлечь все лучшее в художественной жизни Парижа. Ее меценатство было так же органично, как и ее приветливость. Никто из женщин не умел так сочетать величие с простотой. У нее Дягилев тоже всегда находил самый сердечный прием и умную действенную помощь. Графиня де Греффюль — настоящая Дама в лучшем смысле слова.

Маркиза Морозини не была, может быть, так изысканна и не обладала таким тонким умом. Но она являла собой всю красоту Италии. Тот, кто видел, как пересекала она площадь Сан-Марко или поднималась по ступенькам своего венецианского дворца, оставался ослепленным. Она обладала сполна всеми достоинствами и недостатками своей страны и в результате была шедевром. Экспансивная, бестактная, лакомка, снобка, безумно любящая драгоценности, с легкой походкой породистой лошадки, переливчатым заразительным смехом, она была подобна солнечному сиянию. Казалось, что жизнь ее проходит под звуки музыки, освещенная тысячами огней, как нескончаемый праздник.

Однажды, сидя рядом с ней в экипаже, увидев через ее фиолетовую вуаль, как блестят большие зрачки, полные радости жизни, я сказала: «Боже, как прекрасны ваши глаза». — «И сколько слез они пролили, моя дорогая!..» — ответила она, тяжело вздохнув.

Но из всех этих женщин та, о которой я думаю с наибольшим восхищением и сожалением, безусловно леди Рипон. Не сознавая того, я очень многому научилась у нее. Долгие годы спустя после ее смерти, если мне было дано увидеть что-то прекрасное, я страдала, что не могла разделить свою радость с ней. Во время моего первого путешествия с Сертом в Лондон я имела случай познакомиться с леди Рипон. К счастью, она сразу расположилась ко мне. Ее прекрасное лицо порешало своими классическими чертами. В ту пору у нее уже были чуть подсиненные седые волосы, но высокая фигура еще гнулась пополам при приступах неудержимого и неотразимого смеха. Царственная в своей простоте, с самыми изысканными манерами, маркиза де Рипон обладала чрезвычайно приятным даром: она заставляла вас блистать. Все вокруг нее, как по мановению волшебной палочки, обретало гармонию. Леди Рипон, насколько мне известно, была единственной женщиной, которая могла позволить себе сделать все что угодно. Я вспоминаю обед, который она дала в честь королевы Александры[154]: леди Рипон не задумываясь посадила Нижинского[155] по свою правую руку. Никто и глазом не моргнул, и пиршество развернулось, как настоящий балет. В Лондоне она была для Дягилева доброй феей, устраняющей и улаживающей все трудности.

Ее мужа видели мало. Быть может, он и часто бывал вместе с ней, но ее блестящая индивидуальность затмевала маркиза. Он был маленький, краснолицый и мирный человек. Каждое утро пешком отправлялся к своему другу-антиквару, чтобы замшей натирать до блеска любимые безделушки. И другие безобидные причуды заполняли его жизнь в тени исключительной женщины, какой была его жена.

Англии я всегда немного робела, может быть, потому, что не знала ее языка. Нужна была леди Рипон, чтобы я почувствовала себя там непринужденно. И нужна была ее дочь леди Джульетта[156], ради которой я всегда с удовольствием возвращалась туда. Мне нравится, что англичане не хотят знать о личной жизни своих современников. Этой темы не касались с таким тактом, что я могла бывать в обществе с Сертом в ту пору, когда мы еще не были женаты, и это не смущало ни нас, ни кого другого. Маркиза Рипон открыла нам все двери: ее поступки не обсуждались.

Когда она приезжала в Париж, то заранее предупреждала меня, чтобы я устроила ей обед с «новыми людьми». Ее интересовали все, кто что-то бесспорно собой представлял. Будь то блестящий политический деятель, поразительная красавица, вдохновенный художник или гадалка — все равно. Она не знала даже смысла слова снобизм, так далека она была от всякой предвзятости. Если она приходила в восторг, встретив у меня Филиппа Вертело или Марселя Пруста, то в той же степени ее восхищало знакомство с Дамиа[157]…