Вместе с ним для меня исчез всякий смысл существования.

Мизиа пережила Серта на пять лет. Пять мучительных лет, полных разочарований, поражений, физической и моральной деградации.

Закат начался много раньше, задолго до конца. В сущности, он начался с того момента, когда Мизиа почувствовала, что проигрывает сражение, которое вела несколько лет. Сражение, где все было перемешано: и отчаянное желание сохранить Серта, и не потерять Руси, к которой действительно привязалась (когда после смерти Мизии открыли перламутровый медальон в форме сердца, висевший возле ее кровати, там с удивлением увидели фотографию Русуданы). Это сражение, как заметила проницательная Шанель, было искусной и опасной игрой, которую она проиграла, начав терять себя. Близкие к Мизии люди замечали, как менялся ее характер. Все сильнее проявлялось не знающее границ возбуждение и вместе с тем росли сухость сердца, горечь, не свойственные ей раньше. Еще при жизни Дягилева исчезал прежний энтузиазм к новому, что приходило в искусство, появилось равнодушие.

Со смертью Дягилева она потеряла такое важное для нее положение — положение визиря и тайного советника при султане.

Еще один раз ей удалось сыграть главную роль на концерте, который она якобы устроила для Марселль Мейер. Еще раз у нее появилась возможность утвердить себя как личность самостоятельно. Но она, как и в молодости, от этого отказалась.

В день, когда Серт с «маленьким чемоданом» ушел из их общего дома, она сломалась. Все чаще искала успокоение в морфии.

Последовала пора унизительных, отчаянных усилий не потерять Серта и Руси окончательно. Шанель всячески пыталась отвлечь ее, увозя с собой то в Голливуд, то в круизы на яхте Вестминстера или в его замок в Англию. Но верховая езда, псовая охота, теннис, рыбная ловля — все, чем наслаждалась Коко, — Мизии были неинтересны и скучны. А главное, ей надо было быть рядом с Сертами, разделять их жизнь, быть их постоянной спутницей. И вновь она проиграла, став им обоим в тягость.

Теперь ей досталась жалкая роль. В ее присутствии испытывали неловкость. Кокто сравнивал положение Мизии при Сертах с положением человека, который в переполненном ресторане стоит у столика и ждет, когда он освободится, и присутствие которого мешает есть, лишая аппетита.

Так как их постоянно видели вместе, по Парижу стали ходить упорные слухи о «браке втроем». Поль Моран в своей книге «Венеция» спустя годы писал: «Вспоминаю Хосе-Мариа Серта, развалившегося в кресле с его двумя женами, Мизией и Руси, у его ног». В 1933 году французский драматург польского происхождения Альфред Савуар[314], годами посещавший салон Мизии (говорили, он был когда-то ее любовником), не мог удержаться, чтобы не сделать эту ситуацию сюжетом своей пьесы «Мария», героями которой, что ни для кого, несмотря на вымышленные имена, не осталось секретом, стали Мизиа, Серт и Руси[315]. В «Марии» была сцена, когда все трио оказывалось в одной постели. На первом представлении разгневанная Мизиа вышла из зала посреди акта. Для Руси все это было невыносимо. В Испанию, где Серт построил для нее дом, она не приглашает Мизию; в Париже не принимает в присутствии друзей.

Но вот Руси умирает. Вместе с неподдельным (хочется думать) горем в Мизии воскресает надежда, что Серт вернется и вновь станет ее мужем. Серт не покидает ее до самой своей смерти. Он всячески помогает ей. Они видятся каждый день. Но он не вернется так, как хотелось Мизии. Она — не любовница, не жена. Она просто существует при нем. Мало того: во время войны Серт ждал развода жены германского посла в Испании баронессы Штохрер, чтобы жениться на ней. Щадя Мизию, он старался скрыть от нее свои планы. Но она не могла не узнать о них.

Беда настигает ее одна за другой. Умирает ее любимый брат Сипа. Она начинает терять зрение. Операция в Швейцарии не принесла успеха. Тщетно пытаются спасти второй глаз. Колетт, у которой были те же проблемы с глазами, в своем дневнике 1941 года восхищается тем, с каким мужеством и достоинством переносит Мизиа свою почти полную слепоту. Оставалось два утешения: пианино и миниатюрные деревья, которые она мастерила своими ловкими руками из кораллов и нефрита и продавала богатым американцам или дарила друзьям.

Перед самой войной тяжелый сердечный приступ приковывает ее к постели. В течение нескольких дней она находится, как пишет Серт сестре, между жизнью и смертью. Обеспокоенный, он откладывает свою поездку в Испанию.

Теперь большую часть времени Мизиа проводит лежа; ее навещают друзья: Шанель, Пикассо, Лифарь. Иногда, правда все реже и реже, она наведывалась к антикварам, иногда бывала на концертах. Но это была уже не та Мизиа, которая, как рассказывали, еще недавно заставляла смеяться весь Париж, когда после бурных оваций на премьере оратории Клоделя-Онеггера[316] заявила: «Ну вот, собрались самые большие зануды на свете: Клодель, Онеггер и Жанна д’Арк». Теперь руки, поднятые для аплодисментов, уже не опускались, когда слышалось ее громкое, на весь зал: «Какая скука!» Когда в «Театре де Шанз-Элизе» на первом после Освобождения концерте оркестра Консерватории Шарль Мюнх дирижировал «Весной священной», она, закутанная в соболя, громко и отчетливо выразила свое неодобрение, по залу пронеслось недоброжелательное «Тише!». С горечью она должна была признать, что и здесь потерпела поражение, потеряв роль высшего судьи в том, что касалось музыки.

Мизиа не только перестала занимать центр сцены. Но для нового поколения превратилась в осколок прошлого, возбуждала любопытство как исторический предмет, своего рода музейный экспонат.

Но настоящий конец наступил со смертью Серта. Он завещал ей свою квартиру, свою пещеру Али-Бабы, со всем, что в ней находилось, избавив ее тем самым от материальных забот. Квартира эта в доме 22 на улице де Риволи была в двух шагах от той, где она когда-то царствовала как жена Эдвардса, и очень близко от дома, где жила молоденькая Мизиа Натансон, квартира, полная теней и воспоминаний. Мизиа выбрала для себя самую маленькую спальню и велела обить ее черным и розовым шелком.

Она получила в наследство и секретаря Серта, сына дипломата Було Ристельхюбера[317]. Этот эрудированный, болезненный, странный, чрезмерно пристрастный к косметике молодой человек давно восхищался Мизией. Еще при жизни Серта он вел дневник, почти на каждой странице которого писал о Мизии: «…Можно говорить о комедии, о чрезвычайной ловкости, с которой она строит свою жизнь, о постоянной саморекламе, об игре, о чем угодно. Это не мешает мне безгранично восхищаться ею». Для Було все оправдывала, как он писал, ее великая любовь к Серту. Он был бесконечно предан Мизии. После смерти Серта навещал ее почти каждый день. У них было много общего: друзья, музыка, наркотики. С ним она познала последнюю романтическую дружбу. Мизиа испытывала огромное утешение, диктуя, вернее, рассказывая свою жизнь этому странному юноше, у которого был настоящий культ ее прошлого. Эти воспоминания так много значили для нее. Они воскрешали молодость и время, когда она наслаждалась властью. Диктуя свои мемуары, она вновь обретала главную роль.

Понимал ли этот чувствительный молодой человек, по вечерам записывавший ее рассказы, как искусно Мизиа лавирует, скрывая подлинные пружины, которые двигали ею, свои социальные амбиции и честолюбие, как и многое другое? Как стремится создать свой образ таким, каким ей хотелось предстать перед будущими читателями? Понимал ли он все это? Трудно сказать. Гораздо легче представить себе саркастическую мину Шанель, когда он читал ей, племяннице Мизии Мими, Габриэлль Дорзиа[318] и кому-нибудь из гостей старательно переписанные им страницы, а Мизиа, довольная, продолжала свою постоянную игру, капризничала и, смеясь, говорила: «О нет! Это совсем не то, что я хотела сказать!»