Теперь все кончено. Бог взял ее у нас. Знаю, что ты, как и я, не вынес бы объяснений о том, кто что сказал или сделал в эти последние недели.

Мы жили, настолько ослепленные болью, что в этот страшный туман нашей памяти некоторые из друзей могли вложить, что им угодно… Не все ли равно? Единственная истина заключена в наших сердцах, в твоем и моем. Но знаешь, почему я испытывала насущную потребность написать тебе это письмо? Из-за одной фразы, одной простой, одной только коротенькой фразы, которую ты произнес очень просто и которая так меня удивила, что я онемела, Ты, конечно, об этом не помнишь. О, это такая малость! Ты просто сказал: «В сущности, если бы ты действительно меня любила, то не позволила бы уйти!..»

На это я должна была когда-нибудь ответить. Теперь, когда это сделано, надеюсь, тебе никогда не придет в голову задать мне подобный вопрос…

Почему смело и великодушно не принять то, что я тебе дала, потому что любила?

Солемский отшельник — Реверди — Феномен Пикассо — Ответственность художника — Гибель Макса Жакоба — Последние годы Серта

Теперь, когда глаза не позволяют мне читать, играть и делать тысячу других вещей, цену которых я узнала с тех пор, как они стали невозможными, мне часто случается подолгу мысленно блуждать в прошлом. Занятие совсем новое, так как бездействие противно моей натуре. Я всегда интересовалась настоящим и будущим, а не тем, что уже минуло. На предшествующих страницах я пыталась объяснить, как моему сердцу никогда не удавалось согласиться, что любовь может иметь конец. Оно никогда не умело наслаждаться «сладким очарованием прошлого»…

В долгие часы вынужденных размышлений мне случалось выстраивать своего рода шкалу ценностей трех поколений, современницей которых я была. Как любопытна эта шкала в эпоху, когда мир движется все быстрее и быстрее! Вместе с этим ускорением родился неожиданный феномен: знаменитый суд истории, чей закон требовал столетий, чтобы вынести свой вердикт о подлинной ценности художника, тоже оказался затронутым этой болезнью акселерации.

Если понадобилось почти три века, чтобы отнести Эль Греко[295] к числу великих, целый век, чтобы увидеть нудность Буало[296], то пятидесяти лет уже оказалось достаточно для признания великих композиторов-роман-тиков, а картины импрессионистов появились на стенах музеев уже к концу лишь одного поколения…

Что же касается Пикассо, он стоил дороже Ренуара в том возрасте, когда еще сам не был уверен, чего хочет. Сегодня называют гением поэта, прежде чем он научится орфографии.

От этой стремительности, с которой движется время, родилась непостижимая возможность выстраивать шкалу ценностей с соответствующей быстротой. Двадцатилетние, даже с самым причудливым воображением, не могут представить себе количество «знаменитостей», превратившихся в пепел на протяжении моего существования.

Однако в этом торопливом веке еще есть люди, которые достигли зрелости, не получив тысячной доли заслуженного признания. Я в первую очередь думаю о таком поэте, как Пьер Реверди[297]. Знаю, что свет, который он ищет, никогда не был светом прожекторов. Однако произведения его опубликованы… А он остается почти неизвестным. В то время как книги Сартра[298] в первый же год их появления были переведены почти во всем мире.

Реверди предпочитал оставаться в тени и предаваться размышлениям. Его имя тем не менее однажды займет свое место на самой вершине шкалы.

Я познакомилась с ним в 1920 году. Совсем молодой, он был уже навсегда ушиблен жизнью. В нем, в котором глубоко христианское смирение причудливо соединялось с неистовым бунтарством, почти физически ощущались постоянные терзания души. Очень скоро мы стали друзьями… Не знаю, что привлекло его в моей неугомонной жизнеспособности. Быть может, он видел во мне воплощение удачи.

Тридцать лет протекло с нашей первой встречи. Я считаю Реверди одним из самых великих из ныне живущих поэтов.

Он обладает неширокой известностью, но подлинным талантом. Как ни странно это может показаться, я не уверена, что слава доставила бы ему радость: она — слишком броская одежда, а стало быть, на его взгляд, вульгарна. Восторг толпы не излечил бы от сомнений, постоянно терзающих сердце Реверди. Он всегда искал одобрение и восторг в самом себе. Вера инстинктивно заставляли его избегать рукоплесканий… Однако с самого начала нашего знакомства он, со свойственной ему добротой, придавал некоторое значение тому, что мне нравились его книги:

«Мне так хотелось поскорее узнать, как Вы отнеслись к моей книге, — писал мне Реверди. — Боялся, что она Вам наскучит. Она может наскучить, если не проникнуть глубоко в тот смутный и мрачный источник, из которого возникла. Счастлив, что она Вас тронула и что жизнь, ее породившая, и искренность, которая заменяет в ней талант, близки Вам. По Вашему письму я понял, что Ваша жизнь, такая блестящая, имеет и свои мрачные стороны и что горечь ведома и Вам. Думаю, что ничто на этом свете не способно избавить нас от них совсем. Вы почувствовали в эти мгновения истину, которая делает живой человеческую душу… Если мое посвящение попало в цель, то знайте, я написал его в момент глубокого внутреннего волнения утром в полумраке моей кельи[299]. Благодарю Бога, что оно Вам передало немного того чувства, которое рвалось к Вам из моего сердца…»

Я счастлива, что помогла Реверди осуществить его заветное желание поселиться в Солемском аббатстве. Он все реже и реже приезжал в Париж. В одиночестве и сосредоточенности он создавал свои поэтические произведения и продолжал познавать собственное сердце и Бога. Он был безгранично благодарен за то немногое, что он позволил мне сделать для него[300].

«…Я так люблю Вас, — писал мне Реверди из Солема. — Думаю о Вас с такой нежностью, о какой Вы и не подозреваете. Иногда одна сказанная Вами фраза, одно слово вновь звучат в моем сердце, и тогда вместе со счастьем приходит горечь от того, что я не могу Вас обнять, положить свою руку на Вашу, не могу Вас увидеть. Сколько раз я проклинал препятствия, которые разделяют нас, мою чрезмерную чувствительность. Мне чужд свет, мне трудно выносить людей, Вас окружающих, среди них я ощущаю себя глупцом. Вы несколько раз упрекали меня, что я так редко вижусь с Вами. Но Вы не думали, что мне хотелось, чтобы Вы были только со мной и что надо было бы сразу всем пожертвовать. Дорогой, нежно любимый друг, знайте, что в мою жизнь, которая не перестает быть скрытой пыткой, Вы принесли что-то тяжкое — счастье, а с ним и страдание, — так как нельзя по-настоящему любить не страдая, а Вы принадлежите к тем, кого я люблю до боли. По Вас тоскуют мои руки, губы, мое сердце. Вы — часть моей жизни…»

Я привожу здесь лишь короткие фрагменты из его писем, которые все вместе представляют собой значительное литературное произведение, поразительный урок человечности и душераздирающий пример того, что может уготовить жизнь для человека, не знающего никаких духовных компромиссов:

«Не умею писать без воодушевления, а я хотел бы, чтобы сказка, о которой мы говорили, была бы задумана в том состоянии духа, в каком я, в каком мы были, когда Вы меня об этом попросили. Отчего я не написал ее сразу перед поездкой в Гёзи! Моя добрая фея, Вы знаете, какое место занимаете в моем воображении и моем сердце… Поэтому я не хотел бы, чтобы в этой сказке сказалась горечь, поселившаяся в душе после этого несчастного визита, свидетельствующего о том, чего можно ждать от сильных мира сего… Подумайте, уже минуло два года нашему знакомству, которое для меня стало огромной поддержкой. Но несмотря на все муки, которых мне стоят поиски моего места в жизни, ничто не изменилось. Трудно произнести или написать, не притворяясь, слово «счастье»…»