Я совершенно уверена, что отец ни в какой мере не считал это неуместным и неприличным. Так же, как после смерти моей матери он убежал из Петербурга и искал убежища у мадам Натансон, так и теперь он бежал от смертного ложа своей второй жены к мадам де Говилль — таким уж он был. Спустя некоторое время отец женился на ней.
Мачеха завещала мне триста тысяч франков и все свои бриллианты. Деньги я получила, выйдя замуж, но бриллианты, прекрасные солитеры, присвоила маркиза. Что касается отца, то, женившись, он переехал к ней на улицу де ла Помп, оставив дом на де Прони детям мадам Натансон.
Теперь раз в месяц я приходила из Сакре-Кёр на улицу де ла Помп. Новая мачеха быстро завоевала мое сердце. Она разговаривала со мной с нежностью, в которой я так нуждалась, и я страстно ее полюбила. Из монастыря посылала ей письма, полные обожания.
Нашу корреспонденцию, естественно, проверяли. Меня вызвала одна из настоятельниц. Перед ней лежало несколько листков, на которых я узнала свой почерк. Глядя на меня своими добрыми глазами, она очень мягко сказала: «Дитя мое, только Бога можно так любить. Будьте осторожны. Если вы будете и дальше в жизни так любить, это убьет вас».
Вскоре мне пришлось расстаться с мачехой, так как родители уехали в Брюссель, где и обосновались.
Мне было в ту пору около двенадцати лет, и до четырнадцати я не имела с ними никакой связи. Отец после своей поспешной женитьбы предпочел быть подальше от Парижа. Я уже не выходила из Сакре-Кёр даже раз в месяц. Из этого периода моей жизни вспоминаю только увеличивающуюся страсть к музыке, которой всецело посвятила себя… Все другие занятия наводили на меня смертельную скуку.
Глава третья
Конфликт с мачехой — Бегство в Лондон — Возвращение в Париж — На балу в королевском дворце — Брак с Таде Натансоном
Когда я вновь встретилась с мачехой, то с трудом узнала в ней женщину, которую так любила. У маркизы де Говилль всегда было пристрастие к ликеру. Постепенно оно превратилось в настоящий алкоголизм. С утра вместо завтрака она пила большой бокал шартреза, макая в него хлеб. Одновременно с тем, как развивалась ее склонность к спиртному, росла неприязнь к моим братьям, для которых она стала свирепой мачехой. Бедного Эрнста после бурных домашних сцен поместили в исправительный дом, потом в военную школу, откуда отправили в Индокитай.
Сипа, которого недуг избавил от подобной участи, стал козлом отпущения для нашей мачехи, относившейся к нему беспощадно.
Отец, целиком поглощенный работой и светской жизнью, не имел понятия об участи, уготованной его детям. Такова была атмосфера в доме, куда я приехала на летние каникулы. Драма не замедлила разыграться.
Предлог был пустяковый. Мачеха дала мне маленькое колечко, принадлежавшее ее ребенку от первого брака. Однажды, когда я мыла руки, оно соскользнуло в умывальник.
Катастрофа обнаружилась за столом. В гневе мачеха наговорила мне такие мерзости, что, потеряв над собой контроль, я бросила ей в голову тарелку и убежала.
Немного погодя, укрывшись в зимнем саду, я услышала, как рядом в гостиной говорят, что меня пошлют в исправительный дом. Кровь бросилась мне в голову.
Все смешалось в сознании. Только одна мысль оставалась ясной и все более и более неотвязной: бежать, бежать во что бы то ни стало, любым способом покинуть навсегда этот дом, где я ощущала одну ненависть. У меня быстро сложился план. Прежде всего, нужны деньги. Я тут же подумала о старом друге отца, у которого была дочь моего возраста и который всегда питал ко мне слабость. Он был португальским консулом. Не колеблясь, я посвятила его в свой замысел и попросила четыре тысячи франков.
Как я сумела этого добиться? Как смогла убедить его? Когда он понял, как я глубоко несчастна, как твердо мое решение, то дал мне деньги и обещал все хранить в тайне.
В полночь, когда гостиная была все еще полна людей, я незаметно покинула дом, захватив только маленькую сумку с самым необходимым.
Улица внушала мне дикий ужас. Несмотря на то что ночь была относительно светла (стоял сентябрь), я боялась всего и особенно — быть пойманной. Но ни минуты не думала о том, чтобы вернуться. Шла и шла, пока не достигла маленькой рощи, где решила укрыться. Вскоре услышала приближающиеся голоса и не смела пошевелиться. С отчаянно бьющимся сердцем, свернувшись калачиком, замерла в своем убежище, как загнанный заяц. Наконец, решив, что опасность миновала, дрожа от страха, снова пустилась в путь по дороге к Антверпену. В пригороде, в первом попавшемся маленьком отеле попросила дать мне комнату. Вот там я и познакомилась с клопами… Рано утром на трамвае уехала в город. Ноги у меня были стерты до крови.
В Антверпене я села на пароход, плывущий в Лондон. Лондон — цель моего путешествия. Англия казалась мне идеальным местом, где можно спрятаться. Море, разделявшее меня с семьей, внушало чудесное чувство безопасности. Не помню, кто дал мне адрес семейного пансиона на Кэйппел-стрит. Во всяком случае, я направилась прямо туда. Он оказался чрезвычайно чистым и приличным. Хозяин не задавал вопросов, а моей главной заботой было как можно быстрее обзавестись пианино, которое могло поместиться в моей маленькой комнате. Я совершенно никого не знала в Лондоне, и это давало буквально завораживающее чувство свободы: улица была для меня неистощимым источником опьянения.
Чтобы выглядеть взрослее и респектабельнее, я решила купить маленькую черную плоскую шляпку с бантом из стекляруса. Эта модель предназначалась для вдов. Но она буквально обольстила меня, когда я увидела ее в витрине, и показалась верхом совершенства. В сущности, все что угодно на голове четырнадцатилетней девочки[52], наверно, могло выглядеть очень красиво.
Я много играла и бродила по улицам. Никто не заговаривал со мной. Детство обладает привилегией таинственной защиты. Может быть, отчасти это объясняется его наивностью и гордостью. Два месяца в Лондоне пролетели незаметно[53].
Ничего не слыша о своей семье, я считала, что опасность миновала, и решила вернуться в Париж.
Путешествие на пароходе в 3-м классе, с жуткой тошнотой, было ужасающим. В поезде в Кале я познакомилась со славной женщиной по имени Армандин. Тронутая моей юностью, она говорила со мной с такой нежностью, что я тут же призналась ей в своей беде. Так как я не знала, где остановиться в Париже, она отвела меня в маленький отель, заботилась обо мне и вскоре нашла мне пристанище на улице Сен-Жан рядом с авеню де Клиши. Пристанище в ту пору стоило менее пятиста франков в год и не облагалось налогом.
Моя новая квартира состояла из маленькой передней, двух комнат, туалетной и кухни. Армандин посоветовала купить мебель в магазине «Дюфайель», где она продавалась в рассрочку. Я выбрала кровать и зеркальный шкаф из бамбука, велела оклеить одну комнату розовыми, другую небесно-голубыми обоями. И платила за все это по сто франков в месяц…
Мне особенно нравились занавески в спальне: светло-голубые, в розовую и белую полоску, с узенькой серебристой нитью. Но предметом моей гордости и восхищения была люстра-фонарь из кованого железа с разноцветными стеклами. Возвращаясь домой, я не могла удержаться, чтобы немедленно не встать на стул и не поцеловать мой фонарь. Армандин окончательно стала обслуживать меня. А когда через год я вышла замуж, унаследовала все мои сокровища из квартиры на авеню де Клиши…
Обосновавшись, я сообщила моему дорогому Форе, что вернулась в Париж; подумала и о том, чтобы успокоить отца. Так я узнала, что мачеха через несколько дней после моего исчезновения попросту решила облачиться в траур по своей падчерице.
В это время пришло известие о смерти моего брата Эрнста. Для меня это был страшный удар. Эрнст — большая привязанность моего детства. В девятнадцать лет он нашел смерть в Тонкине, где попал в засаду. Отправившись в разведку, он спускался в джонке по реке и встал во весь рост как раз в тот момент, когда появился противник, убивший его выстрелом в лоб. Вскоре после этого я получила от него письмо. Он писал о своем отвращении к профессии военного, о желании умереть, о том, что никогда у него не было ни одного счастливого дня. По какой случайности судьбы он погиб как раз в тот день, когда я сбежала из дома?
