Как раз в это время Майоль[186] выразил настойчивое желание, чтобы я ему позировала. «Я задумал проект, — писал он мне, — взять Вас как модель для памятника Сезанну[187]. Эта идея может показаться Вам чересчур дерзкой. Но самый Ваш облик, думается мне, олицетворяет бессмертие. Природа вдохновляет художника. Красота должна быть открыта им там, где он ее находит. Поэтому я, естественно, обратился к Вам. Может быть, возникнут бесконечные трудности, но Ваша сильная воля и моя могут преодолеть их, особенно Ваша…».

Увы, что касается моей «сильной воли», он ошибался. Я была бесконечно ленива для того, чтобы подвергнуть себя долгим сеансам позирования. Так я ускользнула от резца мастера и от огней рампы!

Дружба с Дягилевым — Письма Орика, Пуленка, Сати, Кокто — Женитьба Нижинского и его разрыв с Дягилевым — «Послеполуденный отдых фавна»

Очень редко дружба, которая началась так бурно, развивалась бы и длилась в течение более двадцати лет, сохраняя прежнюю интенсивность. Однако так случилось у меня с Дягилевым. Он хотел, чтобы я была рядом, когда надо было принять решение, и буквально убивал меня телеграммами, полными жалоб и требований приехать к нему. Иногда горячее желание устроить мне сцену, полную упреков, заставляло его, ненавидевшего писать, в порыве гнева браться за перо:

«Не знаю ничего более абсурдного, чем этот рок, заставляющий тебя приехать в какой-нибудь город именно тогда, когда я должен из него уехать, или уехать как раз в тот момент, когда я туда приезжаю и крайне нуждаюсь в тебе, хотя бы на несколько часов… Честно говоря, в эти последние недели я получил такие доказательства твоего равнодушия ко всему, что мне так важно, так дорого, что лучше нам объясниться откровенно. Я знаю, что дружба не может длиться веками, но умоляю тебя об одном: не говори мне никогда, что тебя «срочно вызвали», потому что это я знаю заранее. Я могу автоматически с абсолютной уверенностью предсказать эти «срочные вызовы»… Кроме того, считаю их «вызовами» только потому, что они вызывают смех у друзей, в присутствии которых я их предсказывал. Прекрасно понимаю, что Серта призывает его работа. Но ты, то, как ты поступаешь со мной, это, по-моему, также недружески, как и незаслуженно. Видишь, бывают моменты, когда правда мне кажется предпочтительнее всего…»

Изливая таким образом свое «негодование», он прекрасно знал, что я не смогу долго сопротивляться желанию увидеть его, еще раз начать бесконечные споры о партитуре, о макетах декораций, о танцовщике, который робко ждет моего одобрения. Все это в обстановке непрерывной горячки, обвинений раздраженных кредиторов, неоплаченных долгов, окончательных разрывов с Бакстом (неизменно появлявшимся на следующий же день) и чудесных репетиций, на которых этот человек все видел, слышал, оценивал, поправлял или переделывал, создавая серию чудес, удивлявших мир всякий раз, когда поднимался занавес на одном из его новых спектаклей.

Однажды я имела несчастье сказать ему, что он, в конце концов, не так уж дорожит нашими отношениями, так как, бомбардируя меня телеграммами, не утруждает себя тем, чтобы писать мне. В поезде всю дорогу Дягилев размышлял над моими словами и, приехав, отправил письмо, которое начиналось так:

«Ты утверждаешь, что любишь не меня, а только мою работу. Что же, я должен сказать о себе противное, я люблю тебя со всеми твоими недостатками и испытываю к тебе чувства, какие испытывал бы к сестре. К несчастью, у меня ее нет, поэтому вся эта любовь сосредоточена на тебе. Вспомни, пожалуйста, как недавно мы совершенно серьезно сошлись на том, что ты единственная женщина на земле, которую я мог бы любить. Поэтому я считаю таким недостойным «сестры» устраивать подобные «сцены» просто потому, что я не пишу тебе. Когда пишу — ты знаешь, как редко это случается, — то исключительно, чтобы сказать что-то важное, а не рассказывать об успехе моей труппы в Лондоне (о чем ты, конечно, уже слышала), пишу, чтобы доверить тебе мои надежды, проекты, планы…»

Эти надежды и проекты представляли настоящий муравейник идей, находящийся в непрерывном движении. Как неутомимый охотник, с дьявольским чутьем, он выслеживал потенциальные таланты, всех достойных внимания в новом поколении и умел завладеть ими, прежде чем кто-нибудь мог их даже заметить. Для молодых Дягилев был чудотворцем: благодаря ему они имели шанс достигнуть в течение нескольких месяцев того, на что не посмели бы надеяться и после двадцати лет усилий. Он умел не только открыть их скрытые возможности, но и направить так, что каждый создавал у Дягилева — часто в самом начале своего пути — лучшее свое творение.

Девятнадцатилетний Жорж Орик[188] писал мне:

«…Вы были так добры, что дали мне возможность показать господину Дягилеву мою «Свадьбу Гамаша». Я позволяю себе спросить Вас (на всякий случай), возможно ли повидаться с ним еще раз хоть на одну минуту.

Я хорошо понимаю, что он должен быть очень занят ближайшей премьерой, и не хочу Вам докучать.

Но так как в настоящее время Кокто отсутствует, я не колеблясь написал Вам эти несколько строк, которые Вы мне простите, не так ли, восхищаясь Бошем[189], который наверху размышляет в своем углу.

Соблаговолите, Мадам, принять вместе с благодарностью за Ваш любезный прием мои почтительные приветствия».

Для Дягилева он написал «Докучные» и «Матросы», которые, без сомнения, остались самыми восхитительными из его сочинений.

Совсем юный, еще неуверенный в себе Франсис Пуленк создал для «Русского балета» свои очаровательные «Лани». Я нашла его письмо Серту, написанное, когда он и не подозревал, что ему будут аплодировать во всех столицах мира:

«…Будьте так добры, передайте Вашей жене то, что я хотел бы сделать сам до моего отъезда из Парижа, но откладывал до сегодняшнего дня, не имея случая увидеть ее наедине. Пожалуйста, скажите, что я до сих пор не сыграл ей мой балет «Лани», — который ей посвящен, — только потому, что он был не совсем закончен. Считая Вашу жену одним из редких людей, знающих и по-настоящему любящих музыку, не мог решиться представить ей незавершенное произведение. Как только будет поставлена точка на последнем такте, с большой радостью сыграю для нее…»

«Кошка», которую Анри Соге[190] написал для Дягилева, была тоже одним из самых ранних его сочинений и имела оглушительный успех.

Эрик Сати, этот очаровательный отшельник из Аркёйя[191], вокруг которого группировались все эти молодые композиторы, сам не избежал силы притяжения этого чародея.

«Дорогая Дама, — писал он мне в 1916 году своим почерком с такими «фиоритурами», которые придавали его письмам вид иллюстрированного манускрипта, — Матисс[192], Пикассо и другие добрые господа дают 30 мая у Бонгара концерт «Гранадос[193] — Сати».

Ваше присутствие на улице Юйген[194] принесло мне удачу (да, Мадам), и я Вас прошу поддержать меня на этой новой церемонии.

Вы согласитесь?

То, что Вы мне сказали, когда я был у Вас, по поводу «Русского балета», уже дало результат: я работаю над штучкой, которую предполагаю скоро Вам показать; задумывая и сочиняя ее, я думал о Вас.

Все это, дорогая Мадам, доставляет мне большое удовольствие.

Уж не волшебница ли Вы?»